Размышления

Рассмотрим подробнее какой-нибудь привычный тезис, формулирующий общий принцип детерминизма, будь то в кантовском духе (все происходящее должно иметь свою причину) или в духе рассуждений Хайдеггера о достаточном основании. Тут правильное понимание требует полной экспликации, а не скороговорки. Соберем в кучку некоторые расхожие утверждения.

1. У каждого следствия должна быть своя причина, если нет следствия, то нет и причины.

2. Причина предшествует следствию и вызывает его (на то она и причина).

3. Была бы причина, а следствие приложится…

Не будем углубляться в рассуждения Канта или фон Вригта, отметим лучше «софистическое опровержение» тезиса отец есть причина сына, известное как минимум со времен Секста Эмпирика. Опровержение гласит: по меньшей мере столь же справедливо утверждение «сын есть причина отца», ибо только с появлением сына некто становится отцом. Рождение сына – вот причина, чтобы назвать человека отцом.

Долгое время от этого тезиса отмахивались, как от софистического, но в действительности он прекрасно иллюстрирует идею неограниченного пополнения ряда причин. Следствие становится известным раньше причины, и причина подыскивается ретроспективно, чтобы обосновать (объяснить) данное следствие. Следствие порождает причину хотя бы в том смысле, что заставляет нас ее искать. Скамья теплая – с чего бы это? Должна быть причина. А вот и она: скамейка освещалась солнцем. Впрочем, подойдет и другая: около скамейки не выросло ни одного раскидистого дерева, способного давать тень. И третья, связанная с тем, какое воздействие производит поток фотонов на вещество. И еще кто-то долго сидел на ней, читая газету, и прочая, прочая и прочая. Традиционный философский дискурс чрезвычайно увлечен сортировкой причин, отсеиванием сопутствующих обстоятельств, взвешиванием четырех видов причин по Аристотелю и добавлением к ним прочих видов каузальности. Все это важно и интересно, но более важный ход мысли состоит в том, чтобы спросить: откуда берется следствие? Откуда и как оно тематизируется в виде дискретной данности? Заметим, что, после того как тематизация осуществлена, выдирка произведена, «оформить прописку» в мире явлений посредством подведения под причину не так уж и сложно, хотя конкуренция причин, безусловно, велика – однако сама тематизация была беспричинной с точки зрения любой из указанных Аристотелем причин. Ближайшим коррелятом, лучшим объяснительным механизмом является тут именно бросание.

Попробуем выйти за пределы детской «почемучки» и прорваться к следующему уровню вопрошания: почему именно теплота скамейки, скорость водопада и довольное урчание кота заставили спросить о причине? Почему не был задан вопрос о причине желания встать со скамейки, о причине того, что я проходил мимо нее достаточно близко? Почему бы не спросить о причине улыбки чеширского кота и о судьбе улыбки без кота? Озвучивание каждого из этих вопросов означало бы поиск прописки новых следствий – и понятно, что причины были бы найдены и даже конкуренция подходящих причин обеспечена. Вообще ученый, в особенности ученый естествоиспытатель, это в какой-то мере распорядитель каузального тендера: он выставляет на аукцион некий «факт» в ожидании лучших предложений; лот, выставленный на аукцион, как раз и именуется следствием, весь вопрос в том, что выставлено, что содержит лот № 1, лот № 2, лот № 3 и так далее. Формирование лота – вопрос куда более тонкий и деликатный, чем сравнительная оценка «каузально-объяснительных» предложений.

Конечно, можно сказать, что образцом для формирования лотов является уже сложившаяся экземплярность природы. Однако не все так просто с этой экземплярностью, она вовсе не оповещает о себе на манер сделанного. Тут мы не слишком продвинулись со времен перипатетического вопроса об онтологических правах таких концептов, как «тьма», «холод» или «сумерки». Уже Декарту было ясно, что одна и та же причина вызывает и тепло и холод, различаясь по способу своего действия, но с конкуренцией предлагаемых причин для объяснения холода по-прежнему нет никаких проблем, более того, нет ничего необычного в поисках причин для отсутствия холода, например, мастер по ремонту холодильников занимается именно тем, что ищет причины отсутствия холода (почему холодильник не морозит). Более того, свои причины могут быть и у того обстоятельства, что отсутствие ранее выявленной причины медленно восполняется – впрочем, подобную странность отмечал еще Аристотель, говоря о чтойности не только здоровья и болезни, но также и «выздоровления» [36] (у здоровья свои причины, а у выздоровления свои, не те, что у здоровья, и опять же некие собственные причины есть и у того, что выздоровление откладывается).

36

Аристотель. Физика. Кн. 1–3 // Сочинения в 4 т. М., 1981. Т. 3.

Таким образом, тезис «Причина вызывает следствие» нуждается в пересмотре. По отношению к природе, в том числе и к человеческой природе, тезис по-своему справедлив, но когда мы говорим о человеческой экзистенции и даже о «схватывании», в отличие от объяснения и понимания, тогда справедливо будет сказать, что следствие вызывает причину. Иногда вызывает ее долго и безрезультатно, а иногда причина является тут же, да еще вместе с другими, которых не звали. Почему бы не спросить и так: зачем следствие вызывает причину? Вроде бы понятно – чтобы получить объяснение, но мы отложим пока попытку объяснить объяснение и лишь заметим, что вызванная причина привязывается, она связывает некую логограмму с континуумом, например, с полем науки, и разговор о причинных связях – это не только метафора, стершаяся от непрерывного словоупотребления. Почему связанное (тема, тематизация, логограмма, факт, выставленный на аукцион) теперь удерживается?

Разум удерживает схваченное от обособления и разбегания, от сорного произрастания осколочных возможных миров, но подобная возможность в свою очередь обеспечивается реликтовым излучением, которое еще и проходит через специальные усилители, доходя до субъекта в форме бросаний-схватываний. Каждая логограмма есть некое зарегистрированное бросание, а самый надежный способ его зарегистрировать как раз в том и состоит, чтобы представить «исход» в качестве обусловленного вывода или следствия, вытекающего из некой причины. Во имя своего собственного имени разум должен связать имеющееся в нем дискретное содержание причинно-следственной связью, включить в хронопоэзис. Существенно подчеркнуть, что бросания-выпадения в принципе независимы от причинных цепочек, если речь идет об отдельных, разовых бросаниях. Но в причинный ряд можно включить любую логограммутематизацию, соответствующая стратегия описана многими проницательными мыслителями, тут и «double bind» Бейтсона [37] , и знаменитая «нехватка» Лакана [38] , и «минус-прием», излюбленный тартускими структуралистами [39] , и «нулевой различитель» де Соссюра, и «недостача» Проппа – все эти непохожие на объект природы тематизации могут быть при желании тоже описаны в терминологии игры в орлянку. Это некие избранные и выхваченные промежуточные значения-исходы: монета еще крутится, не приняв окончательного, успокоенного положения, но благодаря зеркалу или какому-нибудь другому регистратору мы смогли засечь некое мелькнувшее значение, после чего дальнейшее вращение нас не очень-то и интересует. Таким образом, появляются не только «нехватка» и «сверхкомпенсация», но и «выздоровление» в отличие от «здоровья», и замедление выздоровления и все вообще, что не является самостоятельным исходом в природе, но, безусловно, является модальностью хронопоэзиса, с которой мы способны иметь дело, как с сущим среди сущего. В этих (заметим, важнейших) случаях общий центростремительный драйв хронопоэзиса природы приостанавливается и высшим усилием разума, прямой манифестацией реликтового риск-излучения, учреждаются центробежные коридоры – они в свою очередь устилаются арматурой каузальных креплений для прочности.

37

Бейтсон Г. Экология разума. М., 2000.

38

Лакан Ж. Семинары. Я в теории Фрейда и в технике психоанализа. М., 1999. Кн. 2.

39

Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике. Тарту, 1964.

Существенной модификацией бросания (преобразования риск-излучения) является и другая игра, которую можно описать примерно так. Приведение сущего к состоянию умопостигаемости, безусловно, начинается с разбивки на строго дискретные исходы, простейшим случаем такой разбивки является логика. Пусть мы имеем дело с двоичным кодом типа «орел – решка», кодом, в котором «орлешка» запрещена или рассматривается как непознанное. Однако ничто не мешает нам произвести следующую модификацию. В результате бросаний выпадает либо орел, либо решка – но все орлы пусть получают у нас значение «решка», а все выпавшие решки – «орел». На первый взгляд такая перестановка (перекодирование) ничего не может изменить и только вносит путаницу. Но в действительности минимальный рефлексивный шаг удвоения учреждает дистанцию, благодаря которой вся ситуация получает автономию. Игра в зеркальную перекодировку является базисной для всех языковых игр познания, и стадия зеркала, тематизированная Лаканом, имеет к этому самое прямое отношение. Восприятие уже подготовлено к соответствующей обработке исходов или их прочтению: левое полушарие отвечает за правую руку (и наоборот), а изображение на сетчатке является перевернутым. Зеркальное изображение в свою очередь меняет местами правое и левое, то есть производит простейшее топологическое преобразование, а идея рефлексии и, в частности, теория отражения совершенно не случайно апеллируют именно к отражению, а не к прямой видимости. Выведенность на экран есть минимальная дистанция объективности, а «зеркальность» каким-то странным образом отвечает за репрезентацию внешнего мира. Так, данность тела изнутри через проприоцептивный опыт субъективна именно потому, что не выведена на экран и не подвергнута зеркальному топологическому преобразованию, отстранению и остранению. Тем самым мы приходим к парадоксальному выводу: объективное и, в частности, такая его характеристика, как внеположность (вненаходимость), вовсе не являются неким первичным, естественным считыванием, объективное предстает как результат усилий объективации: данность мира необходимо перевернуть, расположить напротив (предметность), вывести на экран и зеркально отобразить (рефлектировать). Эти операции являются еще дологическими, они принадлежат как бы менталитету самой сенсорики. Соответственно субъективное субъективно не вследствие дополнительных отягощений и искажений, а потому что недостаточно проработано – скорее именно оно есть простейшее сенсорное сырье, руда, которую нужно еще переработать и обогатить, чтобы придать ей, например, характеристику вненаходимости. Как тут не вспомнить, что нечистая сила, не обладающая всей полнотой объективации, не отражается в зеркале… Любопытно и другое – то, что так называемое прямое зеркало, не меняющее местами левое и правое, так и не нашло себе применения в человеческом обиходе. О причинах этого стоило бы поразмышлять.

Но если уже на уровне восприятия объективность есть результат зеркальной рефлексии (причем само это обстоятельство принципиально скрыто от восприятия), то на собственно рефлексивном уровне, там, где правят рассудок и разум, переворачивание, смещение и принятие одного за другое точно так же представляют собой важнейшее условие объективности познания, условие необходимое, но недостаточное. Причина исходного переворачивания, в силу которого каждый орел принимается за решку и наоборот, может выглядеть столь же мистичной, как необходимость отраженности и перевернутости для получения объективного в восприятии – и тем не менее таковы простейшие преобразования, без которых объективность не представима. Вспомним в высшей степени проницательные наблюдения Грегори Бейтсона. Какое действие могло бы лучше всего подойти для обозначения дружелюбия? Понаблюдаем за играющим щенком, который в шутку покусывает хозяина или своего сверстника. Его шуточный укус может означать только одно: не бойся, я тебя не укушу – и лучшим означающим здесь может быть только укус понарошку [40] .

40

Бейтсон Г. Экология разума. М., 2000. С. 64–65.

В самом деле, показать зубки, улыбнуться и даже поцеловать, слегка имитируя укус, – все это не что иное, как решка, означающая орла. А плотно сжатые губы, отказ от прикосновения – это, напротив, орел, обозначающий решку. Содержание послания: не трогаю, не прикасаюсь, не улыбаюсь (не показываю оскаленных зубов). Смысл послания: в порошок сотру! Ясно, что в конструкции истинного объективного знания дисциплинарной науки такое исходное переворачивание неопознаваемо и даже неразличимо, но ведь оно неопознаваемо и в восприятии, однако очевидно, что без этой дистанции не было бы и самой объективности. Перевернутость, зеркальность, вненаходимость суть оптические эффекты, которые мы вправе перечислить через запятую, хотя лишь последняя запятая указывает на пропасть между субъективным и объективным. Не только в восприятии и формировании собственного образа есть стадия зеркала, через нее проходит и навык познания, обретая более надежный и универсальный атрибут объективности, чем выводимость из причин.

Впрочем, нам сейчас важно другое. Если человеческое бытие в целом распадается на «природу» и «свободу» и эта полярность поддерживается рецепцией риск-излучения, то и познание как целое осуществляется благодаря взаимодействию двух параллельных рядов: ряда бросаний, где производятся дискретные исходы и, стало быть, чеканится монета из всякого случайного сырья, и ряда связываний, где результаты бросаний соединяются посредством причинно-следственной связи. Благодаря инкорпорации в этот ряд «монета» получает свой номинал – она признается либо надежным платежным средством, либо фальшивкой, фантиком. Такая поляризация не имеет отношения к разделению на индукцию и дедукцию, поскольку оба этих метода относятся к оформлению бросаний с целью зачисления их в архив, в сферу опыта. Чеканка не подчиняется ни индукции, ни дедукции, она происходит спонтанно, в метафорическом смысле ее методом можно считать «прихлопывание» монеты, которая еще крутится, что в свою очередь коррелирует с гипостазированием. Пресловутое принуждение природы к логичности, о котором говорил Кант, как раз и означает применение процедуры Einselection там, где струна еще колеблется, внутри длинного периода, на полпути к аттрактору дискретности. Внесение новых, более частых аттракторов дискретности, расщепление «орлешек» (волн, струн, слабо дифференцированных серий) и выбор новых путей ветвления.

* * *

Фактически я готов утверждать следующее: прямое облучение риск-частицами в сфере практического разума, в плоскости экзистенциального обустройства, оборачивается такими эффектами, как пари, жребий, альтернативный выбор и, следовательно, свобода, на которой базируется автономия чистого практического разума. В сфере мыслимого, то есть сущего как предмета мысли, это же излучение после простейшего преобразования-преломления образует саму объективность. Или, если угодно, модальность объективного, дистанцированного от сферы внутреннего опыта. Вспомним еще раз, что обладающий вне-находимостью (находящийся вне нас) мир восприятия – это мир отраженный, преломленный, то, что Гегель называл «опосредствованный». Преобразования, которые сами не воспринимаются, делают восприятие объективным. Грезы и прочие наплывы из внутреннего мира не проходят такой обработки и потому остаются субъективными. Если взять не визуальный, а акустический опыт, обнаруживается та же картина: сам говорящий слышит свой голос «необъективно», неперевернуто, поэтому, когда он имеет дело с результатом преобразований, с аудиозаписью, он, как правило, себя не узнает. Ему кажется, что произошло какое-то недоразумение, из чего, между прочим, следует, что внутренняя данность собственного голоса самому говорящему сродни галлюцинации, а отсюда в свою очередь следует, что отличить от реальности слуховые галлюцинации («голоса») труднее, чем галлюцинации оптические («видения»).