Разноцветные дни
Шрифт:
«Наверное, ранена, — подумал я. — Вон и хвост ощипан. Эх, поймать бы да приручить…»
Так и бежал я за уткой в пяти от нее шагах до самой реки, где начиналось поле.
И тут раненая вроде утка вдруг поднялась! Улетела.
Было до слез обидно.
Я вернулся к своему мешку. Лег на траву, закинув за голову руки.
Сквозь листву пробивалось голубыми пятнами небо. Оно тоже казалось мне озером…
Долгая ходьба и жара вконец сморили меня.
Проснулся от щекотки в плече. По мне полз какой-то пятнистый жучок, лапками цепляя кожу. Я осторожно взял его
И тут на середине розовой чаши я увидел утку. Ту самую, с общипанным хвостом. Вокруг нее плавали пушистые шарики — утята. Они подныривали под мамашу, гонялись вперегонки, и им было очень весело.
От этого и мне почему-то стало весело. А еще от поздней догадки: утка хромала, чтобы увести меня, озорника, подальше от своего гнезда. Птица, а понятливая…
Я почувствовал, как хочу есть. Ведь у меня во рту со вчерашнего дня не было ни макового зернышка.
Раскрыл свой мешок, вытащил хлеб, ножичек, соль. Колбаса вся была облеплена муравьями. Я отряхнул их на землю. Отщипнул кусочек. Пусть тоже лакомятся!
Через полчаса от буханки осталась всего лишь горбушка. А от колбасы одна шкурка. Такого аппетита у меня, пожалуй, никогда не бывало.
Меж тем сумерки окутывали землю. С полей и от воды тянуло холодком. Надо было готовиться к ночлегу. Я нарвал травы, чтобы спалось помягче. Собрал охапку сухого хвороста. Запалил костер и стал жарить кукурузу, которую дал мне утром колхозник.
До чего же она оказалась вкусной, подрумяненная на огне!
Я слегка подсаливал початки и с аппетитом уминал, совсем не думая о том, что буду есть завтра.
Потом я долго глядел на летние звезды, бесчисленные и яркие. И незаметно уснул. Проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо.
Я открыл глаза и увидел над собой Аскарьянца.
— Вставай, вставай, Робинзон! — говорил он. — Всю улицу на ноги поднял. Отец и мать места себе не находят…
Сон как рукой сняло. Рядом с Аскарьянцем стояли Акрам и Рахмат. На проселочной дороге урчал грузовик, светя фарами в нашу сторону.
— Ну, собирайся, пошли, — сказал керосинщик.
— Что ж ты без нас ушел? — упрекнул Акрам.
— А еще друг называется, — вставил шпильку Рахмат.
И тут за все мое путешествие я вдруг по-настоящему испугался. Испугался и одиночества, которого уже не было, и встречи с родителями.
— Не пойду, — заупрямился я. — Отец ремнем отстегает.
— А для чего Аскарьянц? — улыбнулся керосинщик.
У меня сразу же поднялось настроение…
Грузовик мчался по ночному большаку — вел его какой-то незнакомый шофер — и пыль в свете задних подфарников розовыми клубами вспухала за нами.
— А все-таки хорошо, что мы снова вместе! — сказал Акрам и положил мне руку на плечо.
— Давайте никогда не расставаться, — добавил Рахмат и тоже положил мне на плечо руку.
— Давайте! — закричал я, да так громко, что Аскарьянц высунулся из кабины и погрозил кулаком.
МАТРОС С КРЕЙСЕРА «ВАРЯГ»
Этого
сухонького старичка в неизменной бескозырке и морской форме — всегда чистенькой, отутюженной, помнят многие старожилы Ташкента. Его встречали в парке среди школьников, в магазине, на трамвайной остановке.Было удивительно — видеть настоящего моряка в нашем засушливом краю, вдали от всяких морей и океанов, о которых мы могли только грезить.
— Кто этот матрос? — спросил я как-то отца.
— Разве не знаешь? — удивился он. — А песню слышал: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…»
Как не слышать?
Эта песня была моей самой любимой. Я даже как-то пел ее на школьном празднике. После слов: «Пощады никто не желает» — у меня по спине всегда катились холодные мурашки. От гордости за наших моряков и еще отчего-то…
— Так вот, старого матроса зовут Николай Григорьевич Семенов. Он герой русско-японской войны, служил на том самом крейсере «Варяг». И живет в нашем городе давным-давно. Я с ним хорошо знаком.
Вот как, удивился и обрадовался я.
Как же не похвалиться такой новостью перед друзьями!
— Неужели аксакал воевал на самом «Варяге»? — округлил глаза Акрам. — Честное пионерское.
— Вот бы познакомиться поближе, — вздохнул Рахмат.
И, представьте себе, такое почти что волшебное знакомство состоялось.
Отец как-то сказал маме:
— Завтра придет гость. Да ты знаешь, Николай Григорьевич. Я обещал ему пару кустов смородины на рассаду. Ты бы приготовила нам чего-нибудь вкусненького, — и отец почему-то значительно посмотрел на меня.
Надо ли говорить, что Акрам и Рахмат с самого утра нетерпеливо поджидали Николая Григорьевича.
Гость появился в полдень. Несмотря на самую жару он был в строгом темно-синем кителе, застегнутом на золотые пуговицы с якорями. На голове — бескозырка. На полосатой, «коржевской», гвардейской, как я потом узнал, ленточке выцветшая надпись «Варягъ».
Отец вел гостя к открытой летней веранде, где стол уже сиял-переливался всякими яствами.
Заметив нас, Николай Григорьевич сам сделал шаг навстречу и, как взрослым, каждому крепко пожал руку.
Мы играли рядом с верандой в орехи — и, хотя это не совсем прилично, старались подслушать, о чем там говорят.
Взрослые пили из пузатых маленьких рюмок вишневую настойку и рассуждали о съезде, об атомной бомбе, о деревцах, когда их лучше подрезать — весной или осенью.
А вот о том самом морском сражении, о котором нам хотелось бы услышать — ни слова…
Мы даже немного разочаровались.
Но тут мама вплыла с большим цветастым чайником и пиалами на подносе, и отец пригласил нас:
— А ну, беркутята, живо к чаю!
Мы тоже расселись за широким столом. Николай Григорьевич расстегнул верхнюю пуговицу кителя, а бескозырку аккуратно положил на барьерчик веранды. Как-никак душно.
Я вспомнил фильм про геройский подвиг «Варяга», который видел в летнем кинотеатре. Там рослые парни-матросы в дыму и огне тушили пожар, подносили тяжеленные снаряды к пушкам и бились с огромной эскадрой противника.