Разношерстная... моя

– Иди, кто тебя держит…

Боле сказать ничего не успел – за спиной завозились заполошно, затопотали. Вран кинулся назад, а там стариков растаскивают. Бабку от дедовой шеи отрывают – когда и ожила-то? И откуда сил набралась, чтоб к нему прорваться. Вран отвесил по морде ближайшего ватажника то, что причиталось державнику. А тот уж протиснулся мимо Бати, даже взглядом того не удостоив. Добрался до двери, куда втаскивали Отрыжку, да и вошел следом.

– Засмотрелись, – покаянно признался один из тех, кто удерживал старика. – Не враз и углядели, как она с полу-то подорвалась. Да к этому, – мотнул он головой в пленника, – кинулась. Вцепилась вот. Лобызаться в губы полезла. Да мы тотчас и отодрали ее. А в руки она ему ничего не давала. Я глаз не сводил. Да ты сам глянь.

Вран не поленился проверить: в грязных отечных от пут лапах старого разбойника было пусто. Да он и сам еле держался на ногах, одного гонора ради. Вран скрипнул зубами на подельничков и отступил, давая им путь к двери. Те заволакивали Батю бочком, наученные прытью его несгибаемой бабки. Он вошел последним, даже не глянув на вжавшуюся в стену девку – позабыл о ней начисто.

Государыня восседала в своем кресле, где порой лично учиняла спрос гостенькам своей пыточной. Отблески факелов в ее темных глазищах куда видней, нежели в светлых очах. Матушкины глаза будто бы горят нутряным неугасимым огнем. И вот поди пойми, что у нее на уме? Лицо-то каменное, обманчивое: никогда не угадаешь, что за ним против тебя готовится. И как противу того оправдаться, покуда не поздно. Впрочем, на Врана Твердислава и не глянула, словно не по его попустительству Отрыжка добралась до Бати. Всю дорогу блюли, а на последних шагах не досмотрели недоделыши!

– Не встревай, – пока еще по-доброму попросила Твердислава, пытая взглядом старшну Тайной управы. – Не становись мне поперек норова. Уж, вроде, знаешь меня, как облупленную, так уступи добром.

– Не в этот раз, – холодно ответствовал Хранивой.

Он вольно стоял против своей государыни, что его стараниями – среди прочих немногих ближников – и усидела на престоле. Он давил нещадно ее врагов, не видя иных для себя границ, помимо пользы родной державы. Нынче же о той пользе речи не шло. Нынче Твердислава печется об иных выгодах: своих собственных и весьма дурно попахивающих. Хранивой ни на миг не поверил, будто она смирилась с тем, что власть ускользает из ее рук. Перед сынком-то она склонилась – не придерешься. А вот толком к делам серьезным ему, как не было допуска, так и не прибавилось. Понятно, что по младости лет Милославу любезней воля да юношеские забавы. Тут бы его и приструнить потверже. А она от всей широты материнского сердца потакает его увиливаниям от самых острых дел. То ни один Хранивой заметил – то и всех ближников тревожит. Даже Юрая, что любит ее самозабвенно.

Жаль, что упредить товарищей верных, во многих делах испытанных старшна не успел. Да и прежде о заскоках Твердиславы не переговорил. Все опасался, все откладывал. А тот самый петух жаренный, как у него такое и водится, выскочил в самый паршивый момент. Да так в задницу клюнул, что в башке зазвенело. И теперь, вполне возможно, путь к тому сговору отрезан. Отсюда Хранивой может загреметь в узилище по соседству. Тогда его наверх живым уж точно не выпустят. Одна и надежда, что на ката Тайной управы. Едрен, коль старшина до завтра не объявится, тотчас побежит к Явору. А там уж воевода собственноручно за дело возьмется. Жаль, конечно, коли сам Хранивой до того не доживет. Да, видать, уж так ему на роду написано. Понятно, что Таймир с Ялькой государыню накажут со всей жестокостью, да уж ему самому от того легче не станет.

– Отчего ж не в этот? – вроде, как задумчиво уточнила Твердислава.

Да отвела взгляд туда, где подручные ее ката привязывали Батю к пыточному столбу. Старик был, вроде бы, как не в себе. Он мотал всклокоченной башкой и неотрывно пялился на Отрыжку. Ту к столбу не ставили: повязали по рукам-ногам и оставили у дальней стеночки. Кат – муж смысленный и с понятием – не швырнул ведунью, будто кучу тряпья. Усадил ее у стеночки на чистую соломку да прикрыл своим кафтаном. Она того не оценила: молчала, уставившись уже, почитай, мертвым взглядом перед собой, шевелила губами. Коли проклинала кого, так для этого самое подходящее времечко: бабка принимала муку страшную беззаконную. А та, сказывают, даёт проклятьям такую необоримую силу, что вовек потом не очистишься, не откупишься перед богами.

– Оттого, что ты сейчас готовишь гибель нам обоим, – без затей поведал чистую правду старшна Тайной управы.

– Обоим? – сверкнула насмешка в глазах государыни.

– Тока так. Сегодня ты покончишь со мной.

– С чего ты решил?

– С того, что выхода у тебя нет. Я не отступлю. И о том даже разговору не будет. А тебя так заусило, что ты и через меня переступишь, не поморщишься. Что после будет, ведаешь ли? Иль заблуждаться изволишь?

– С Юраем я как-нибудь помирюсь, – самоуверенно пообещала Твердислава. – А за ним и прочие простят меня за поступок порывистый. Необдуманный. Не впервой.

– Уж больно тебе хочется в это верить. Ну, да ладно. Я о пустом спорить не стану. Верь, покуда тебя время не поджимает. А вот, чем ее саму умасливать станешь?

– Хрен она ее умаслит! – рыкнул вдруг Батя на всю пыточную и пронзил государыню диким взглядом: – Дура! – презрительно прогудело над низкими сводами.

– Прочь! – заорала благим матом государыня, вскочив с креслица.

Кат с подручными да псы верные ни черта не поняли. Застыли столбами, пораженно моргая на сбрендившую матушку. А та затопотала ногами, сжав кулачки:

– Прочь отсюда! Прочь пошли! Все прочь!

Многоопытный кат первый двинул на выход. Подручные привычно потянулись за ним гусятами. Вран вылезал из пыточной последним. И прежде, чем шагнуть за порог, многозначительно вытаращился на государыню. Та в ответ лишь зашипела да рухнула обратно в кресло. И сидела, остывая, после скрипа затворяемой двери, еще долго. А после зло глянула на старшну и холодно осведомилась:

– Ты уж заранее к смерти изготовился?

– Да уж, предусмотрел, – невозмутимо ответствовал тот. – И о том, что у тебя тут все пройдет тихо да гладко, даже не мечтай. Да на то, что у тебя лишь одним ближником поубавится, не рассчитывай. Ты нынче не сук под собой рубишь. Ты все дерево корчевать взялась. И не жди, будто Явор с Дражей тебе такое спустят. Даже о Юрае не помышляй. Или ты его так и не отгадала за столь-то лет, иль ты у нас и впрямь дура набитая. Да и мы болваны конченные, коли не распознали за тобой такой слабости в уме.

Твердислава слушала его спокойно, не роняя себя, как, впрочем, и обычно. На ее темном парчовом опашне не колыхалась ни единая складочка. Белоснежные рукава рубахи, что выползали из широких отороченных соболями рукавов опашня, едва ли не сияли в неверном свете факелов. Высокие поручи, унизанные жемчугом, оттеняли белизну рук. На лице – под широкой жемчужной повязкой без лишних роскошеств – живыми оставались одни глаза, говорящие о многом, коли уметь распознавать их блеск.

– А не возомнил ли ты о себе, друг любезный? – сахарным голосом заподозрила Твердислава. – Неужто думаешь, будто остальные тебя на державу разменяют? На труды свои прошлые. Да и нынешние неоконченные. На положение свое.

– А каково оно? – задумчиво осведомился Хранивой, удерживая себя от неуместной язвительности. – Положение это самое, каково, коли ты любого из нас под нож с легкостью пустить готова? Иль ты думаешь, что им некая их призрачная исключительность глаза застит? Что они, как сопляки заносчивые, решат, будто это лишь с другими возможно? А они, дескать, неприкосновенны. Да ты не тока Юрая, ты и нас распознать не сподобилась.

– Это в чем же? – весьма серьезно приняла его слова умница Твердислава.

– Мы верим в тебя, как в мудрую и толковую государыню, – охотно пояснил старшна без малейшего намека на лесть. – И всегда верили. Иначе не заложились бы за тебя головами. Однако мы не верим тебе. Согласись: разница великая.

– Дура! – вновь прохрипел Батя, с трудом удерживая башку, дабы не уронить ее на грудь в изнеможении.

– Помолчи! – бросил ему через плечо Хранивой. – Не встревай, коль не просят.

– Яльку… обдурить… надеется! – презрительно заскрипел старик, напрягаясь в путах, что вдавили его в столб. – Соблазнить… охмурить думает… одурманить… ее-то…