Разомкнутый круг

Преображенцы шли, держа строй и так отбивая шаг, что расшугали мирно дремавших в Летнем саду ворон. Стоявшие, несмотря на мороз, по краям дороги обыватели шумно приветствовали марширующую гвардию. За это гвардия, несмотря на мороз, гремела барабанным боем и музыкой. Константин Павлович вгорячах протрясся в седле до Гатчины и наконец сообразил, что толп обочь дороги нет, и пересел в коляску. Попервоначалу он еще следил за равнением и дистанцией, но затем плюнул и на это, в результате чего гвардия далеко растянулась по белорусскому тракту, не соблюдая уставных интервалов.

Кормили в походе исправно, ночевали по деревням, поэтому солдаты были довольны и, уминая с кашей зазевавшуюся курицу, вспоминали прежние походы, обильно приправляя вранье ядовитой махрой.

Крестьянская детвора, затаив дыхание от любопытства и дыма, слушала солдатские байки лежа на печи. Тараканы не были столь любопытны и мужественны. Вытаращив глаза, они в ужасе удирали на улицу, предпочитая смерть от холода удушью.

Как на Нарышкина повлияли восточные мудрости и Древний Рим, так на Оболенского – охота! Временами степенное и размеренное движение Конного полка нарушалось диким ревом и свистом:

– Гы-гы-гы! Лови! Ф-ь-ю-ю! – то Оболенский замечал зайца.

Вайцман, красный от учащенного сердцебиения, делал Григорию строгое внушение, а полковник Арсеньев, сам страстный охотник, приказал Оболенскому изучать «Предварительное постановление о строевой кавалерийской службе», надеясь этим охладить охотничий азарт поручика. Всякий раз после адских воплей, он вызывал князя к себе, устраивая ему строгий экзамен, и к концу похода Григорий досконально знал расчет эскадронов и полка, их боевой порядок и характер построений кавалерии.

– Как следует переходить в атаку, милостивый государь? – пытал его Арсеньев. – Отметьте, сударь, скорость движения! – и князь без запинки отвечал:

– Эскадрон идет шагом первые пятьдесят шагов, затем сто шагов двигается рысью, последующие восемьдесят шагов – галопом, после чего подается команда «аллюр». В уставе предусматриваются также и атаки «с места в карьер!».

Полковник гордился своим учеником и ставил его знания в пример другим молодым офицерам. Разбуди Оболенского ночью, и он с закрытыми глазами мог бы перечислить различные эволюции в построениях кавалерии, перестройку эскадронов из колонн во фронт, виды марша, развертывание в боевой порядок…

И все это благодаря зайцам!

– Поход – это славно! В Петербурге мы разнежились – привыкли к комфорту, балам, концертам… – внушал молодым офицерам князь.

Офицеру нужен контраст. Переход от неги к суровости. Временами следует менять мягкий диван на жесткое седло. Лишь тогда он будет ценить жизнь и наслаждаться ею…

Всегда надо чего-то хотеть – но не иметь!

После Петербурга Вильна показалась Рубанову настоящим захолустьем – узкие грязные улочки, католические костелы, лапсердаки евреев и самодовольные улыбки польской шляхты раздражали его, и он редко ездил в город, предпочитая находиться в деревне, где стоял биваком полк.

Оболенский тоже не посещал балы местной шляхты, а замечательно проводил время в забегаловке, которую содержал местечковый еврей по фамилии Шмуль.

Шмуль являлся точной копией Мойши, и в первый вечер Оболенский даже поинтересовался, нет ли у него родственников за границей.

Родственники у Шмуля были кругом, даже в Африке, про которую Оболенский и слыхом не слыхивал, но от сродства с петербургским Мойшей он отказался. Юношеского куража в трактире князь больше не учинял, видимо, стал взрослее, и к тому же следовало быть примером для лопоухих корнетов и подпоручиков.

От такой жизни он сделался необычайно религиозным. С утра интересовался у полкового священника, какой сегодня день, и направлялся отмечать его в трактир.

Шмуль был женатым, и Шмулиха, издалека завидев месящего грязь князя, тщательно протирала стол и выставляла бутылку водки. Полдюжины шмулят всех калибров кланялись князю и принимали от него кто палаш, кто перчатки, кто шинель и шляпу.

«Такие маленькие, а уже евреи», – жалел их Оболенский, солидно усаживаясь за стол и сообщая главному из Шмулей, каких мучеников следует сегодня поминать.

19 марта это были Хрисанф, Дарий, Клавдий и иже с ними Преподобный Иннокентий Комельский.

20 марта – очень обстоятельно помянул преподобного Иоанна, Сергия и Патрикия, а также преподобного Евфросина Синозерского, Новгородского чудотворца. И отдельно от преподобных мужиков с чувством выпил за мученицу Фотину.

Вельми преудачнейший день!..

Зато 22 марта была передышка, так как в наличии имелся всего один священномученик – Василий.

Но во искупление княжеских страданий, 25 марта православная церковь отмечала большой праздник – Благовещение Пресвятой Богородицы… со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Рубанов не был столь верующим и в свободное от службы время – читал. Кстати, свободным был весь день, так как Зимний дворец остался далеко, а проводить учения в грязи по колено желающих не находилось. С собой он, помимо господина Шекспира, захватил томик Державина и карамзиновский «Вестник Европы», несколько книг прикупил в Вильне.

О Мари старался не думать и, как ему казалось, стал забывать ее. Кавалергарды стояли в соседнем селе и сюда пока не совались. Поэтому с Волынским он тоже не сталкивался. Однако Оболенский замечал рассеянность своего друга, вредную задумчивость и при разговоре видел, что мысли Рубанова иногда улетали далеко в сторону от темы беседы.

За уважение к великомученикам Господь Бог послал Григорию превосходного собутыльника. Шмули, то ли специально, то ли нарочно, посадили за соседний столик огромного, под стать князю, мужичищу. Все части его тела были одинаково громадными – и рожа, и живот, и задница. К тому же он постоянно рыгал.

Вначале Оболенский окинул соседа ироничным взглядом с приличной примесью брезгливости, но постепенно изменил о нем мнение в лучшую сторону, наблюдая, сколько жратвы и водки поглощает этот поляк.

В конце обеда, благодарно рыгнув, краснорожий сосед произнес, обгладывая поросячье ребрышко:

– Не пепшь вепша пепшем, бо пшепепшешь вепша пепшем! – и подмигнул при этом князю. – Не перчь вепря перцем, а то переперчишь вепря перцем! – перевел на русский польскую шутку и оглушительно заржал. Оболенский поддержал его и взмахом руки пригласил за свой стол.

– Вагуршик Ршигуршик, – представился новый знакомый и рыгнул, галантно прикрыв рот ладонью.

– Поручик Оболенский, – в свою очередь назвался князь.