Разомкнутый круг

– Внук Суворова не может быть изменником, я не хочу тебя слушать – ступай! – сказал ему император.

Освободили из Петропавловской крепости и генерала Михаила Орлова. Его младший брат и новый фаворит императора генерал-адъютант граф Алексей Орлов на глазах у всех присутствующих упал на колени перед священным самодержцем и поклялся всю жизнь посвятить преданной службе трону, он просил как милости пощады для брата. Император был уверен, что троном обязан стоящему на коленях генералу, и пообещал подумать, вскоре написав следующий рескрипт:

«Продержать еще один месяц под арестом. Затем уволить и никуда больше не определять. После ареста он должен быть отправлен в свое имение на постоянное местожительство, а местному начальству установить за ним бдительный и тайный надзор».

Неунывающий остроумец, московский генерал-губернатор Ростопчин с иронией удивлялся:

– Во Франции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями, у нас же графы и князья хотели сделаться сапожниками и тряпичниками…

После Нового года в Малороссии были арестованы и привезены в Петербург члены Южного общества: подполковник Сергей Муравьев-Апостол, поручик Михаил Бестужев-Рюмин и другие, поднявшие бунт в Черниговском пехотном полку.

Пестеля арестовали еще раньше.

Среди арестованных находился и полковник Михаил Строганов. На гауптвахте в Главном штабе он попал в объятия трех друзей.

– И вы здесь? – только и смог вымолвить полковник.

Оболенский тут же принялся за инструктаж.

– Господин подследственный! Даже ежели виновны, то не теряйтесь. Его императорское величество своим указом признал за благо учредить следственный комитет, дабы вывести на чистую воду, – в прямом смысле, кроме проклятой воды, ничего не видим – так вот… оному комитету надлежит принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сего гибельного общества и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния. Уф-ф!

Мы с Нарышкиным, господин полковник, пили не в том месте и не в то время… А вы слишком активно играли с Пестелем на фортепьяно и слишком внимательно слушали рассказы ротмистра Ивашева об Ундорово.

– Да откуда вам все известно, сударь? – всполошился Строганов, сузив монголоидные карие глаза и сморщив курносый нос.

– Нам с Его Ампираторским Величеством обо всем известно…

– Говорите по существу, князь, – вмешался Нарышкин, положив руку на плечо Строганова. – В следственном комитете председателем военный министр Татищев. Заседают до поздней ночи при свечах. Бывает, что ведут на заседание с повязкой на глазах…

– …Ага! – перебил его Оболенский. – Это чтобы по дороге я водку у лоточников не увидел, а то ведь меня ни один караул не сдержит.

– Не слушайте его, – улыбнулся Рубанов, – князь счастлив, что дорвался, наконец, до простой жизни…

– …Когда вас приведут на заседание, – продолжил Нарышкин, – конвоиры скомандуют: «Стоять на месте». Затем брат императора Михаил велит им снять с вас повязку, и вы ослепнете от множества свечей…

– …Не теряйтесь. Это самое главное, – вновь встрял Оболенский, – ото всего отказывайтесь…

– …Кроме фортепиано и Ундорова, разумеется, – вставил Максим, – и дальше Петропавловской крепости вас не пошлют.

Слова его оказались пророческими. В середине января всех их перевели в казематы Петропавловской крепости.

Поначалу четырех полковников поселили в одной тесной камере. Когда надзиратель, загадочно ухмыляясь, со скрипом растворил перед ними тяжелую дверь, то при свете свечи они увидели, что стены усеяны тараканами и жуками.

– Черт-дьявол! – воскликнул Рубанов. – Вот так дворец.

Несколько позже их расселили по одиночкам. Встречались они теперь только на допросах.

– Как жизнь, князь? – при встрече интересовался Рубанов.

– Весьма насыщенна, господин полковник. Что может быть прекраснее сушеной корки на завтрак, помоев на обед и крыс с жуками в товарищах… Я, пожалуй, пересмотрю свое кредо о простой жизни…

Кстати. Недавно на допросе столкнулся с Одоевским, конногвардейским корнетом и заговорщиком. От него узнал, что он присоединился к мятежникам, отстояв ночь во дворцовом карауле, где свободно мог бы арестовать всю царскую семью. Но офицерский долг повелевал охранять их…

Детвора… Розгами бы по мягкому месту. Майся тут теперь по их милости. Все были герои!.. А нынче оговаривают друг друга, дают подробные показания и пишут покаянные письма…

Да-а-а… Вчера меня допрашивал Колька Шувалов.

– Ну и дела. По всему видно, быстрее нас генералом станет, – сделал вывод Максим.

– Можете смеяться надо мной, но я начинаю уважать молодого императора, – произнес Оболенский. – Да я уже несколько дней не пил. Чего нюхаешь? – отступил он на шаг от Нарышкина. – Наш новый император – рыцарь! Шувалов рассказал мне, что Николай I, велев арестовать младшего Шереметьева, тотчас послал к его отцу брата Михаила с выражением соболезнований. Убийца Милорадовича Каховский уже называет императора «отцом отечества», и граф показал мне письмо, в котором Каховский пишет об императоре: «Я заметил слезы в его глазах, и они меня тронули более всяких обещаний и угроз».

А мой родственничек, оказывается, был даже назначен диктатором восстания заместо князя Трубецкого, который скрылся и не пришел на площадь…

– Зато мы там погуляли, – сумел вставить Нарышкин.

– Заговорщики тоже мне, растудыт иху… в палаш, ботфорты и эполеты мать… – не слушал его князь.

Конвойным показалось, что бывшие господа слишком разговорились, и они развели их по камерам.

55

Арест мужа Мари сочла трагической ошибкой и недоразумением, которое не сегодня, так завтра должно было разрешиться, но время шло, а ее Максима всё не отпускали.

Она ездила на прием к князю Александру Голицыну, которому государь доверял и назначил членом следственного комитета, но, кроме обещаний во всем разобраться, ничего обнадеживающего не услышала. А между тем дни проходили за днями, но ничего не менялось, лишь соната Бетховена все громче и громче звучала в мозгу, порой доводя ее до изнеможения, и постоянно чудился стук в дверь.

С бьющимся сердцем она бежала открывать, отталкивая слуг, но то был лишь ветер… или нервы… или несбывшаяся надежда…

Лежа на нарах, Максим вспоминал себя перед Бородино и свои мечты увидеть Мари.

Сейчас ему хотелось увидеть ее с гораздо большей силой. Он просто бредил ей, и однажды, когда закрыл глаза, ему даже показалось, что она здесь, рядом, что-то шепчет, успокаивая, и гладит волосы.

Видение оказалось столь ярким, что он уловил ее дыхание у своего уха и почувствовал запах духов…

– Мари-и! – раскрыв глаза, прошептал он, достал из-под гнилого матраса записку и развернул ее, прочитав в кромешной темноте не глазами, а сердцем: «Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Жду!..».