Разомкнутый круг
Шрифт:
Рубанов и его друзья прекрасно помнили, на чьей стороне в войне 1812–1814 годов выступало организованное Наполеоном Великое княжество Варшавское, и подали прошение о переводе их в Польшу.
Разумеется, там они встретились с генералом Давыдовым и даже попали под его начало.
«И какое сердце русское, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши?..» – писал этот русский патриот.
В сентябре 1831 года, узнав о слушаниях во французском парламенте по вопросу оказания вооруженной помощи польским повстанцам, Пушкин публикует стихотворения
Именно с этих стихов наступил перелом в русском общественном сознании.
И именно за эти стихи на него ополчились Вяземский и другие.
В своем дневнике Вяземский сделал такую запись: «Этот род восторгов – анахронизм!»
Тургенев в то время написал о Пушкине, что без патриотизма, как тот его понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии он не хочет выходить из своего варварства.
Либералы и масоны русский патриотизм считали отжившим анахронизмом и варварством… Те, кто любил Россию, так не думали!
Весной 1831 года Денис Давыдов берет приступом город Владимир на Волыне. Друзья деятельно ему в этом помогают.
В конце апреля с генерал-майором графом Толстым загоняют польский корпус Хржановского под пушки Замостьской крепости.
В начале июня Давыдов, командуя авангардом в корпусе генерала Ридигера, разбивает поляков в сражении под Лисобиками, за что получает чин генерал-лейтенанта.
Рубанов за этот бой становится капитаном, а его друзья – подпоручиками. По-прежнему числясь в пехоте, воюют они в кавалерии, состоя адъютантами у Давыдова.
В августе они сражаются за Вислой между Варшавой и Краковым, отбив при местечке Казимирже нападение всего корпуса Ружицкого.
В этом бою капитан Рубанов получил тяжелое ранение в грудь.
Во взятии русскими Варшавы он не участвовал, а был отправлен с обозом раненых в Вильну, где его и встретила прибывшая за ним Мари.
Она знала, что так и будет… Мелодия бетховенской сонаты тихой болью давно звучала в ее голове, потому, получив письмо от Нарышкина, Мари не удивилась, а быстро собралась и поехала на встречу с судьбой и мужем.
Из письма было известно, что он ранен в грудь, но ей почему-то представляюсь, что Максим лежит один, без руки или ноги, и бесконечные, как русские дороги, слезы текли из глаз, размывая и делая мутными и нереальными дома, и церкви, и лес, мимо которых она проезжала.
Но наконец, как ей показалось, через целую вечность, она увидела его и замерла от любви и боли, глядя на бледное, усталое и такое родное лицо, на худые, истончившиеся руки и на длинные, с обильной сединой волосы, разметавшиеся на грязной подушке.
И лишь одна мысль билась в ее голове: «Скорее, скорее, скорее увезти его отсюда, от этих стонов, ран и тяжелого запаха смерти».
57
Рубанов был счастлив!
Удивительно, но душа его звенела колокольцем от радости, когда, очнувшись в карете, встречал взгляд Мари и ощущал ее руку в своих.
Если чувствовал себя лучше, то просил посадить его,
и два огромных рубановских мужика, пыхтя от напряжения, чтоб не сделать барину больно, усаживали раненого на подушки, и он глядел в окошко, любуясь то заснеженным полем, то сказочным зимним русским лесом, то уютной деревенькой, тихо дремавшей у замерзшей реки.«Вот она, Россия!.. И Мари, и сын, и я, и снег, и небо над головой, звон колокольчиков – все это Россия!..» – думал он, дыша на стекло окошка и растапливая рукой наледь.
За их каретой шествовал целый обоз.
Мари взяла с собой из Рубановки доктора и служанку, которые ехали во второй карете, за ними двое саней везли четырех мужиков, и замыкали поезд сани с провизией.
На постоялых дворах в крупных уездных городах их ожидали свежие лошади, которых заранее отправил туда с мужиками новый рубановский староста.
«Целая воинская операция», – улыбался Максим, вникнув от нечего делать во все тонкости путешествия.
Ему нравилось скользить по накатанной колее и держать за руку Мари.
Однажды, почувствовав себя совсем хорошо, Максим уговорил жену пересесть в сани и долго летел, наслаждаясь ее смехом, морозным воздухом и падающими снежинками.
Казалось, он забыл все: и войну, и рану, и свою опалу, – но резкая боль в груди опускала его на грешную землю.
«Сколько раз возвращался домой, но это, по-видимому, последний мой приезд», – подумал Максим, когда кортеж подъезжал к Рубановке, и попросил остановиться.
С помощью Мари и доктора он выбрался из кареты и долго стоял, глядя на родовое свое имение, на лес и поле, и на три церковных купола, блестевших вдалеке на зимнем солнце.
«Вот я и дома!» – Перекрестив лоб и глубоко вздохнув, полез он в карету.
В деревне огромная толпа крестьян перегородила дорогу, и незнакомая Рубанову молодайка поднесла ему пышный каравай хлеба с деревянной солонкой на румяной корочке, а бывший унтер Шалфеев поднес рюмку водки, глядя на барина и командира с отцовской нежностью и безмерной жалостью, которую пытался скрыть за улыбкой и веселыми словами приветствия.
«Наверное, не слишком красно выгляжу», – подумал Максим, когда ему помогли усесться не в карете, а в санях.
Въезжая под арку, он чуть не заплакал, но, не увидев привычного своего дома, лишь грустно вздохнул, и тут же сердце его молодо застучало, когда на крыльце появился он сам, такой, каким был много-много лет назад.
«Сын! Это мой сын!.. А может – я?» – заметил, как, всхлипнув, мальчишка кинулся к нему, и, без посторонней помощи выбравшись из саней, протянул руки в сторону высокого и худого подростка.
Постепенно жизнь входила в привычное русло.
Рубанов занимался с сыном, наверстывая то время, что не видел его, и Аким, замирая, слушал отцовские рассказы об отечественной войне двенадцатого года, о военной кампании на Кавказе, и глаза его восторженно сверкали, а разыгравшееся воображение забрасывало в ряды победоносных русских солдат.
Как самую большую в мире драгоценность, сжимал в руках отцовский палаш и с гордостью смотрел на суровую складку у рта и на поседевшие волосы отца, мечтая о том времени, когда у него будет свой палаш, мужественные морщины и седые волосы.