Разорванный круг
Шрифт:
— Какой я молодец, что не взломал его у себя в кабинете.
Мак-Маллин вздрагивает.
— После того как мы наконец вскроем ларец, — продолжает он, — мы будем очень бережно извлекать содержимое. Один листок за другим. Возможно, что папирус разрушился, и листки надо будет склеивать кусочек за кусочком, как в головоломках. Придется фотографировать фрагменты и консервировать их. Мы не знаем, в каком состоянии их найдем. Но подобно тому, как ты можешь прочитать надпись на обгоревшем листке бумаги, мы сможем прочитать текст. Работа очень тяжелая. Сначала техническая, потом языковая. Мы должны будем разобрать знаки. Перевести. Понять их, исходя из
Я не знаю, куда деть глаза.
— Да-да, — вздыхает он, — все в твоей власти.
— Так и было все время.
— Я знаю. — Он смотрит в окно. Мы погружаемся в облако. — Бьорн. — Он поворачивается ко мне. — Пожалуйста. Ты отдашь мне ларец?
Его взгляд весит много тонн. Я смотрю на него. Теперь я понимаю, кто он. Не знаю, как долго я это осознавал. Но теперь не сомневаюсь.
У меня внутри что-то освобождается. Даже у самых больших упрямцев сила сопротивления ослабевает в какой-то момент. Я думаю о приключениях последних недель. О вранье. О ложных следах. О людях, которые меня подстерегали. Сейчас они выстроились в ряд. Все фрагменты головоломки на своих местах. Я вынужден принять объяснение Мак-Маллина. Потому что я ему верю. Потому что у меня нет выбора.
— Конечно, — киваю я.
Он наклоняет голову, как будто не понимая смысла моих слов.
— Вы получите ларец, — подтверждаю я.
— Спасибо.
Он молчит. Потом повторяет:
— Спасибо. Спасибо тебе.
— У меня вопрос.
— Это меня не удивляет.
— Почему вы мне все это рассказали?
— Разве у меня был выбор?
— Вы могли бы сочинить очередную ложь, в которую я поверил бы?
— Я пытался. Много раз. Но не получалось. Ты — недоверчивый дьявол. — Последние слова он произносит с усмешкой.
— А вдруг я это кому-нибудь расскажу?
На его лице задумчивое выражение.
— Такая возможность, конечно, существует.
— Я могу обратиться в газеты.
— Да.
— Могу написать книгу.
Он молчит.
— Конечно можешь, — соглашается он. Возникает короткая пауза. Потом добавляет лукаво: — Но кто же тебе поверит?
РАЗОРВАННЫЙ КРУГ
Она выглядит как покойник. Маленькая, как у воробья, голова лежит на большой подушке. Кожа словно приклеена к черепу. Рот полуоткрыт, губы сухие, бесцветные. Зеленая кислородная трубка введена в нос и прикреплена к щеке белой клейкой лентой. Исхудавшие, покрытые синими пятнами руки скрещены на перине. На стойке капельницы висит пакет, из которого по трубке течет жидкость.
Ей дали отдельную палату. Хотели сделать лучше. Но я помню, как однажды она сказала, что больше всего в жизни она боится умереть в одиночестве!
Палата наполнена ярким светом. Я переношу стул, стоящий около раковины, к кровати. Стальные ножки царапают пол.
Я осторожно беру ее руку. Словно тонкий кожаный мешочек, набитый костями. Глажу по коже и распрямляю ее вялые пальцы в своей руке.
Звуки. Ее дыхание. Тиканье электронного аппарата. Рычание автомобильного двигателя на улице. Вздох. Ее вздох.
На стене над дверью висят часы, которые отстают на пять минут. Секундная стрелка дергается, чтобы поспеть за тиканьем. Что-то
в часах явно не в порядке.На ночном столике стоит букет в блестящей больничной вазе. Прикреплена визитная карточка. Можно прочитать сообщение, написанное от руки печатными буквами.
Peaceful journey, Grethe! Eternally Yours
60
Мирного путешествия, Грета! Вечно твой МММ (англ.)
Мак-Маллин открыл мне часть правды. И ничего больше. Часть правды. Возможно, что я ничего не знаю. Не знаю, в какое объяснение верить. Я не знаю даже того, надо ли верить в какое-нибудь из них. Но я знаю: как только я передам ларец Мак-Маллину, сам ларец и его содержимое исчезнут навсегда. Если они оберегали свою тайну две тысячи лет, они сумеют сохранить ее еще две тысячи. Монастырь Вэрне никогда не станет международным туристическим центром. Поля не превратятся в переполненные автостоянки, нетерпеливые американские туристы не будут стоять в очередях, чтобы взглянуть на расчищенный октагон под пуленепробиваемым стеклом или изучить копию — с переводом на шесть языков — манускрипта из ларца. Потому что все это будет тайной. Все будет так, как если бы никогда ничего не случилось.
Ее ресницы дрожат. Она открывает глаза. Взгляд тяжелый, мутный, исходящий из тьмы, где нет сновидений. Она медленно узнает меня.
— Малыш Бьорн, — шепчет она.
— Грета…
Глаза пытаются сосредоточиться на действительности, частью которой она больше не является.
— Ну и видок! — шепчет она.
Сначала я не отвечаю. Потом понимаю, что она имеет в виду.
— Я всего лишь загорел, — объясняю я.
Ее взгляд мутнеет. Вдруг она пугается.
— Ты нашел что-нибудь? — спрашивает она.
— Да, — отвечаю я.
И рассказываю ей все.
Потом она долго молчит. Только кивает сама себе. Как если бы ее ничто не удивило.
— Значит, дело было так, — выговаривает она наконец.
Тишина вокруг нас полна звуков.
— А как он? — спрашивает вдруг она.
— Кто?
— Майкл? С ним все в порядке?
— Да. Он прилетел в Осло вместе со мной. Но он не хотел… мешать.
— Он со мной. По-своему.
— Я скажу это ему.
— Всегда по-своему, — продолжает она и смотрит на цветы.
— Есть кое-что еще, — говорю я.
— Да?
— Ты и Мак-Маллин… — Я помогаю ей.
— Да. — Она шепчет, как будто от этого боль ослабевает. — Мак-Маллин и я. В Оксфорде. — Ее глаза нежно смотрят на меня. — Он такой благородный. Как ты. Благородный.
Я смотрю на часы, слежу за упорной борьбой секундной стрелки с часами.
— Как умер мой папа, Грета?
Она закрывает глаза:
— Бессмысленно.
— Но как?
— Он ревновал! Твою мать к Трюгве.
— Значит, он знал. И он тоже.
— Он не мог вынести, что твоя мать влюбилась в Трюгве.
— Понимаю.
— Но это не обязательно должно что-то значить. В перспективе. Она вернулась бы к нему. Но он не мог вынести, что его жена отдалась другому.
— И что случилось?
— Это не мое дело. И не твое.