Разорвать тишину

В спальне стояла полная тишина. Было слышно, как за окном с соседского подоконника сорвалась вниз тяжелая шапка мокрого снега. Тикали часы. Мама лежала на застеленной кровати, отвернувшись лицом к стене, и неподвижно смотрела в какую-то точку на сиреневом узоре обоев. Рядом, в ее ногах, так и не сняв пальто, молча сидел бледный, расстроенный папа. Ничего не понимая, Санька засопел и затоптался на месте.

— Александр, есть разговор, — не глядя на него, сказал отец, и словно пресекая возможные возражения, накрыл мамино плечо своей ладонью.

За свою коротенькую жизнь Санька успел понять, — если к нему обращаются как ко взрослому, значит, он что-то натворил. Но на этот раз разговор пошел о другом.

— Хочешь уехать отсюда далеко-далеко? — очень серьезно спросил папа.

— Леша… — одними губами шепнула Вера.

— Что Леша? Все уже решено. Далеко-далеко, а Санька?

— Леша… тебе место в госпитале обещали, — чуть слышно прошептала мама. По ее щекам вдруг быстро побежали слезы, и она спрятала лицо в подушку. Санька окончательно растерялся.

— Какое место? Все равно через пару месяцев за происхождение уволят. Как только найдут кого-нибудь подходящего… Не думай о прошлом. Вместе не пропадем. Снимем где-нибудь угол, работу найду. Врач везде нужен, люди и в Сибири болеют. Соберем деньги и купим дом — настоящий, с русской печкой, с колодцем-журавлем, или квартиру, еще лучше этой. А школу Санька и там закончит. Первое время, конечно, будет трудно, но зато потом… — папа встал с кровати, расстегнул пальто и горячо продолжил, словно это он сам всегда мечтал уехать, но скрывал от близких. — Ну что здесь хорошего? А там, представляешь Санька, — Байкал, скалы, сосны, снега сверкают… Золотой омуль в проруби, охота, олени… И люди там настоящие, крепкие, таежные, а не бесполые, как в средней полосе… Мороз, солнце!.. Санька! Проси маму, чтобы взяла нас собой!

Ошарашенный, растерянный, красный Санька, ничего не понимая, кроме того, что мама плачет, а они куда-то едут, подбежал к маме и ткнулся ей в плечо. Рядом, обнимая их обоих, сразу оказался папа. Мама почему-то заплакала еще сильнее и, вытирая глаза, улыбалась сквозь слезы.

…Близких бросать нельзя. Ни в зависти, ни в беде. Все пройдет: горы обветшают и рассыплются, океаны исчезнут, солнце погаснет и небо свернется, как свиток, но следы наших поступков останутся навечно. Потому что только они покажут Тому, Кто взвешивает наши души, какими мы были на самом деле.

Не надо бояться, не надо трусливыми шажками отходить в сторону от тех, кому плохо. Это вода течет, куда ее направишь, опереться на нее невозможно — сразу утонешь, а она, журча, потечет дальше. Цена копейка малодушным людям. Не надо обманывать себя и других, не надо переносить свой выбор на завтра — ничего этого не надо. Потому что все это — ложь. А нужно только одно — встать рядом, разделяя боль тех, кого мы называем своими.

Беда, как известно, тяжела только для одного. Стоит ее разделить на троих, как сразу становится легче, и за ней уже можно различить силуэт надежды. Подумаешь, выселяют… Папа сбегал к Семену Семеновичу за атласом — через десять минут отец и сын, соприкасаясь головами, разглядывали пеструю карту Российской Федерации.

— Видишь, железная дорога, — весело говорил папа и чертил ногтем по тонкому черно-белому пунктиру. — Вот по этой дороге мы поедем в Тобольск, столицу Сибири. Представляешь, через всю Россию… От Тобольска, смотри, нам надо к Байкалу, в Иркутск. Вот сюда… Деревянные церкви, снега по пояс, закаты над тайгой… Вер, посмотри, тут совсем недалеко до Читы, а там у Семена Семеныча родственники…

Вера подходила, смотрела вначале на карту, потом на мужа, и взгляд у нее был такой странный, внимательный, серьезный, словно она сегодня увидела в своем муже что-то очень важное, что никогда, сколько ни смотри, не заметят другие…

* * *

Новость о том, что семья Измайловых уезжает куда-то, к черту на кулички, мгновенно облетела двор серого двухэтажного дома, а затем и весь квартал. На общих кухнях и лавочках возле подъездов зашелестело тихими пересудами. Странное дело, тот, кто еще вчера издалека улыбался и заглядывал в глаза, теперь старался не замечать их, словно семьи Измайловых вообще никогда не существовало на свете. Двор сбросил с лиц маски.

За белой филенчатой дверью, прямо с порога, царил хаос торопливых сборов. Вся прихожая была заставлена картонными ящиками, снятыми вешалками и какими-то ведрами, под потолком по-нищенски светила голая лампочка. Посреди комнаты стоял готовый к продаже, сто раз протертый влажной тряпкой гостиный гарнитур зеленого плюща, на стульях с высокими спинками стопками белело постельное белье. Возле пустых стен громоздились узлы с одеждой, посуда, спинки кроватей с блестящими никелированными шишечками, книги и даже неизвестно откуда взявшееся старое оцинкованное корыто, в котором когда-то купали Саньку маленького. Сам Санька, в смятении шмыгая носом, слонялся по комнатам, путаясь у всех под ногами и поминутно натыкаясь то на это дурацкое корыто, то на узлы, то на открытые чемоданы.

Два дня — слишком маленький срок для расставания с прошлым. Папа бегал по деревянной лестнице, стучался к соседям, пытаясь продать вдруг ставшие ненужными вещи, но лица без масок называли такие цены, что папа багровел, и возвращаясь домой, старался не смотреть на маму. Над домом витал дух стяжателя Федьки Комара.

Воздушная Лидочка Рубцова, лучшая мамина подруга, жертвенно купила за двадцать рублей столовый сервиз с виноградными гроздьями и швейную машинку, хотя за одну только машинку на воскресном рынке перекупщики сразу бы дали в три раза больше. О гарнитуре Лидочка даже не заикалась. Глядя в ее расстроенные бедой подруги глаза, можно было не сомневаться — Лидочка прекрасно знает, что гарнитур и многое другое за час до отъезда и так достанутся ей совершенно бесплатно. Главное в трудную минуту быть рядом, ведь, правда?..

Кого выгоняли из дома, тот знает разницу между словами и поступками. Но в жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Нас как бы выдавливает из прошлого, чтобы мы без лишних сожалений смотрели из окна поезда на уходящий навсегда перрон.

Но было и другое. Ближе к вечеру, когда Лидочка, заметив все, что можно заметить, засобиралась к себе, в дверь постучали, и в комнату, жмурясь от яркого света голой лампочки, представьте себе, вошла Рыба.

О Рыбе во дворе было известно немногое. Говорили, что ее сын — видный начальник на КВЖД, а она сама когда-то была известной актрисой и играла на лучших театральных сценах Ленинграда, но потом спилась, переехала сюда и теперь живет, прячась от всего мира в темной квартире с двумя кошками. Шептали о какой-то трагедии.

Рыбой ее прозвали за сухую фигуру, блеклые, выцветшие глаза и полное молчание. Стыдно сказать, но во дворе даже не знали ее настоящего имени. Прошлое бывшей актрисы покрывали темные тайны; любопытные соседи много раз пытались завести с ней знакомство и даже специально выжидали на лестничной площадке, когда она возвращалась из магазина, чтобы хоть одним глазком заглянуть, что там у нее за дверью. Но Рыба тщательно избегала любых контактов. Окна ее квартиры днем и ночью были завешены темным коленкором.

Естественно, что во дворе ее тихо ненавидели. При встречах мальчишки кричали ей вслед обидные слова и старались запустить снежком в худую, прямую, как единица, спину в неизменном черном пальто. Вере иногда представлялось, как актриса, не замечая течения времени, сутками сидит в сумрачной комнате, погруженная в беспросветную тоску своего одиночества и, не мигая, рассматривает пожелтевшие фотографии давно умерших людей.

Сейчас, взглянув на Рыбу в ярком электрическом свете, Вера впервые увидела, что она действительно когда-то была очень красивой женщиной. Лидочка, сразу забыв, что ей нужно спешить домой, снова опустилась на стул.