Разработка
Шрифт:
– Они так лежат хитро, что взять их просто, а найти трудно! Только давай прямо сейчас, а? Ты, конечно, и без меня найти сможешь, но тогда я шум подниму…
Валера в один затяг добил сигарету и махнул рукой:
– Погнали!
Ключи от квартиры от вытряхнул из пустой литровой банки, где они лежали вместе с какими-то бумагами покойного шведско-подданного. Так всегда временно хранятся вещдоки, пока не затеряются за ненадобностью.
До адреса они долетели быстро на директорской «тойоте». Всю дорогу сердце Штукина ухало, словно взбесившееся. Мыслей не было никаких, вернее, их было так много, что они перемешивались в какой-то совершенно неразборчивый сумбур.
Уже около самой квартиры Валера занервничал и начал вслух материться.
– Здесь было… прилеплено скотчем… сам прилеплял… минут сорок… тридцать пачек по десять тонн… здесь было…
Валерий присел на корточки, внимательно осмотрел внутреннюю сторону столешницы и провел по ней рукой. Пальцы ощутили остатки клейкой массы от скотча.
– А убиенный Романов… он переложить не мог?
Юрист словно не услышал его вопроса. А он действительно не услышал, потому что в его ушах шелестели пропавшие доллары. Штукин понял, что вопрос задал естественный, но – пустой.
…Минут через десять, когда они вдвоем уже ехали вниз на лифте, Валера мрачно сказал, имея в виду тех, кто производил обыск на квартире:
– Если насчет пацанов голосить начнешь – меня тут не было.
– Само собой – с усталым равнодушием кивнул директор и добавил, словно размышляя вслух: – А что толку голосить-то… За такой навар эти ребята уволятся, но не сознаются никогда.
Штукин молча с ним согласился.
Директор довез его до отдела. По дороге они не разговаривали, не промолвили ни слова и при прощании – просто кивнули друг другу, и Валера вышел из машины. Зайти в отдел Штукин смог не сразу, так как в дверях возился сержант, пытавшийся втащить внутрь какое-то урчащее тело. Валера подождал пару секунд, а потом вдруг по-десантному локтем шарахнул пьяницу по хребту. Тот шлепнулся на ступеньки, как куль с мукой. Сержант отскочил и ошарашенно вылупил глаза на опера.
– Дай пройти-то! – рявкнул на него Штукин и перешагнул через неподвижное тело…
В своем кабинете Валера закурил, забросил ноги на стол и начал размышлять: «Нашим они ничего не скажут… Нет, Костылев прикроет жопу – доложит начальнику отдела… Нет, он же переходить собирается – значит, поведает начальнику разбойного отдела и отстегнет десятку.
И скажет, что нашли тридцать с мелочью, а не триста тысяч… В случае жалобы или информации – будет своим кричать, что ноль приписали – и ему поверят. Начальник разбойного на всякий случай треху ни за что Крылову отмаксает… И все. Итого: у пацанов где-то по девяносто пять тысяч баксов на рыло вышло… А это уже деньги. Это хорошая трехкомнатная хата в центре, плюс тачка, плюс… Твою мать! Если бы не этот следак, прокурорская морда!»
Штукин даже застонал, словно от физической боли. Ему вдруг вспомнилось, как в фильме «Свой среди чужих, чужой среди своих» ротмистр Лемке кричит чекисту Шилову: «Понимаешь, это… Это нужно одному, а не всем…» – и еще что-то про то, что такой шанс бывает только раз в жизни… В жизни… Все дело именно в жизни, а не в деньгах. Деньги – это просто средство изменить жизнь. Валерка вдруг отчетливо понял, что же его все время так грызло и мучило – а очень просто: ему поперек горла стояло убожество собственной жизни. Его тошнило от необходимости что-то выжучивать по мелочам, халтурить за копейки и все равно эти копейки считать, не имея возможности жить свободно – то есть не думая о деньгах. Ему не хотелось всю жизнь плохо одеваться, плохо жрать и вертеться среди таких же – в дешевой типовой одежде людей. Штукин понял, что давно уже ненавидит убогость дешевых оперских пьянок, переходящих иногда в свальный грех с какими-нибудь дешевыми официантками или продавщицами…
А на эту ненависть накладывалось то, что Валере нравилась его работа – он считал ее интересной, нужной и правильной. Получался банальный такой конфликт, как у жены с мужем, которого она любит, но ненавидит его зарплату и уровень жизненных возможностей……В свою двухкомнатную маленькую квартирку, оставшуюся ему после отъезда матери и Овчарова в Москву, Валера пришел глубоко за полночь. Уснуть он не мог долго, проворочался без сна почти всю ночь и наутро появился в отделе с красными от бессонницы глазами. Впрочем, его помятость не очень бросалась в глаза на фоне лютого похмелья Потемкина с Уринсоном. Валера смотрел на своих коллег и изо всех сил заставлял себя их не ненавидеть. Они-то здесь причем? Они все правильно сделали, им повезло, а ему – нет. Судьба. Жизнь могла перемениться. Могла.
10 ноября, на День милиции, Штукин напился так, как давно уже не напивался, и утром 11-го проснулся у какой-то женщины, работавшей официанткой в шашлычной, где гулял уголовный розыск 16-го отдела. Кажется, ее звали Леной. Она снимала комнату в коммуналке, и Валере пришлось долго ждать с утра, когда освободится ванная. На работу Штукин пришел в препоганейшем настроении, пытался разобрать какие-то свои накопившиеся материалы, но сосредоточиться не мог. В таком состоянии его и застал Ткачевский, сообщивший о вызове к 13.00 к Ильюхину. Валера честно сказал начальнику уголовного розыска района, что знать не ведает о причинах вызова к высокому начальству, и что совесть его чиста – нету на ней каких-то мутных тем, которые непонятными путями могли бы стать известными главковскому руководству. Ткачевский Штукину, похоже, поверил и велел перед визитом заскочить домой – побриться и переодеться, а после разговора – обязательно зайти и рассказать, в чем, собственно говоря, интрига состояла. Валера пообещал и понесся приводить себя в более-менее божеский вид.
В главк Штукин явился за десять минут до назначенного времени. Он причесался, поднимаясь на второй этаж, где находился кабинет Ильюхина, отключил мобильный телефон. Телефон у него был так себе, эту трубку Валера недавно отобрал у одного наркомана, влетевшего на попытке угона. Дверь в кабинет Виталия Петровича была, как всегда, открыта. Штукин осторожно постучал в косяк и просунул внутрь голову:
– Разрешите, товарищ полковник?
Виталий Петрович, разговаривавший по телефону, махнул рукой, показывая на стул, и закончил разговор:
– Что?… Ты лично слышал эти слова?… Нет, лично?… Ах, это предположение?… А я не собираюсь поднимать волну из-за предположения. Ясно? Ты сам принимал решение? Ну и все – сиди, кури бамбук.
Ильюхин с грохотом швырнул трубку на рычаги и несколько раз вздохнул, сгоняя с лица сердитое выражение. Потом он улыбнулся Штукину, примостившемуся на конце длинного стола и сказал:
– Не гадай, зачем я тебя вызвал – все равно не отгадаешь.
Валера неопределенно повел плечами, не зная, как реагировать на такое заявление, и скользнул взглядом по кабинету. За несколько лет, прошедших со дня его первого визита сюда, обстановка практически не изменилась. Виталий Петрович сунул в рот сигарету и усмехнулся:
– Давай сперва на отвлеченные темы поговорим… Как тебе в розыске?.. я бы уточнил – в уголовном?
Штукин так же усмехнулся в ответ:
– В общем, нравится. А что?
Ильюхин собрал вокруг прищурившихся глаз лучистые морщинки:
– Нравятся девушки весной в коротких юбках… Что чувствуешь – твое? Не жалеешь?
Валера чуть было не вздрогнул, ему на миг показалось, что полковник умеет читать мысли – и, в частности, сосканировал все его внутренние метания и переживания. Или, может быть, во время вчерашнего празднования в шашлычной что-то с языка соскочило, а кто-то успел стукануть? Да ну, бред какой-то… Зачем Ильюхину сплетни об умонастроениях отдельных оперов собирать – делать нечего, что ли? И кто такой ему некий Штукин?