Разрозненные страницы

Милые друзья из истребительного противотанкового Краснознаменного ордена Суворова полка!

Мы не забудем, как вы обогрели нас, как выкупали в настоящей горячей ванне в докторском доме, где после концерта мы сидели у рояля и пели для вас столько, сколько вы хотели. Мы хорошо помним номер вашей полевой почты — 70461.

В том же сорок третьем году, когда мы (театр под руководством А. Райкина) были под Новороссийском, побывали мы еще у генерала Петрова Ивана Ефимовича, правда, всего несколько часов. И так получилось, что начали петь ему песни. Мы их певали иногда во время переездов или когда долго ждали чего-нибудь. Мы — актриса Рома Ромма (это псевдоним, он придуман мной), балерина Н. Мирзоянц и я. Иван Ефимович Петров — удивительный человек. Мало пришлось побыть с ним, но все годы помню его дорогие сердцу слова о нашей работе. Так немногие умеют сказать. А песни наши, простые, задушевные, он слушал, будто это концерт. Пели мы на три голоса:

Течет речка по бере́жку, Бе́режка не сносит. Казак молодо́й, мо́лодый Командира просит…

И еще:

Под ракитою зеленой Русский раненый лежал, Он к груди своей пронзенной Крест свой медный прижимал. Кровь лилась из свежей раны На истоптанный песок, Над ним вился черный ворон, Чуя лакомый кусок.

Ну, кто эту песню помнит, тот знает — там и мелодия, и слова на редкость хороши.

А когда мы уезжали из 18-й армии и Иван Ефимович прощался с нами, он так нас тепло благодарил, что мы поняли, как он был взволнован и всей встречей, и этими песнями.

Может быть, мы не сумеем удержать в памяти все места, даты, встречи, имена, рукопожатия, лица, но то, что уйдет из памяти, навсегда останется в сердце.

Гроза

Когда я была маленькой, я страшно боялась грозы. Раскаты грома и блеск молний наводили на меня ужас. Я плакала, готова была залезть под стол, под кровать, если рядом не было мамы или взрослых добрых людей, возле кого можно было спрятаться, сжаться в комок и зажмуриться. Мои ровесники только посмеялись бы надо мной: они во время грозы носились по двору и вопили от восторга.

Но удивительно, что с годами это не прошло. Даже находясь под крышей, у себя дома, я так же готова была во время сильной грозы спрятаться под диван и не находила себе места.

Много-много лет спустя, когда я была совершенно взрослая, пожилая актриса, мы приехали на гастроли в Сочи. Меня поместили в прекрасный номер гостиницы, окна и балкон которого выходили прямо на море. Вечером началась гроза. Гроза была настоящая, прямо показательная: море ревело, гром гремел, молнии сверкали, даже зажмурив глаза, я видела их блеск, и сразу — страшные удары грома, как канонада.

Я заперла балконную дверь, задернула занавеску, чтоб море не ворвалось в комнату.

Сижу одна, терплю. Всех нас, актеров, приехавших сегодня, разместили на разных этажах. Думаю: к кому бы пойти посидеть, пока гроза? Потом вышла в коридор — там тоже страшно. Уже поздно. Вдруг вижу — идет Яхонтов откуда-то. Я сразу окликнула его. Так глупо, даже объяснить трудно, что боюсь, не могу быть у себя в номере. Не успела я спросить Яхонтова, где он поместился, как он говорит в восторге:

— Как у вас здорово! Море бушует под самым балконом! А у меня окна выходят на ту сторону, почти и не слышно ничего.

Ну, тут я, разумеется, предложила ему немедленно поменяться номерами. Яхонтов, во-первых, удивился: такой номер с балконом, о котором все мечтают! А во-вторых, не поверил, что мы сейчас, ночью, будем переезжать. А в чем дело? Подумаешь — переезжать! Взять наши чемоданы да и перенести.

Слава богу, он все-таки согласился. И я, будто потерпевший кораблекрушение, перешла, вернее, вылезла из бушующего моря на твердую сушу. Даже молнии тут не так блистали.

Потом гроза прошла, и я спала спокойно. А утром схватила чемоданчик и побежала по коридорам в свой красивый номер, чтобы с балкона увидеть сияющее синее море, которое еще ворчит недовольно, но готово успокоиться совсем.

Яхонтова уже не было. Видно, ушел купаться или учить все бесконечные страницы и строчки, которые он читал со сцены, — Маяковского или Пушкина. А у меня на столе лежали его стихи:

Я поменялся шумом волн С Риночкой Зеленой… — и т. д.

Я вернулась обратно в яхонтовский номер, который теперь стал моим и без балкона.

Потом, как и раньше, мы с В. Яхонтовым долгие годы были добрыми товарищами. Его выступления по радио (в концертах, где мы выступали вместе, из-за кулис слушать было почти невозможно) я слушала всегда внимательно, восторгаясь его тонким актерским мастерством. Как-то при встрече Яхонтов напомнил мне ту грозу, и мы оба посмеялись.

А потом было так. Прошло еще сто лет, и я в бригаде актеров была на 4-м Украинском фронте, в Карпатах. Побывали у пехотинцев, летчиков, артиллеристов, и вот мы у танкистов. Когда попали туда, сначала показалось, что мы здесь не нужны: так сурова и неприютна была обстановка. Но, побыв в полку три дня, слушая рассказы танкистов, наблюдая их жизнь, мы поняли, какая нежность к людям в этих мужественных сердцах. Здесь нет ни одной женщины. Да и не всякое мужское сердце выдержит все это, не дрогнув.

Была как раз годовщина полка, с боями пришедшего сюда от самого Сталинграда. Был бал на чердаке огромного здания (кордон на границе Польши и Чехословакии), отбитого три дня тому назад у немцев. Был концерт, как в Колонном зале, хотя на чердаке колонна была только одна — поддерживала кровлю. Было торжественно и весело, играл оркестр, и танкисты танцевали друг с другом до утра, нежно прижимая к себе кто усатого майора, а кто сержанта Сашу.

Командир полка Фома Игнатьевич, которого все с любовью зовут батькой, разглаживая седые усы, рассказывал нам о подвигах, совершаемых танкистами ежедневно. Звезды и ордена украшали их груди. Оркестр все играл и играл вальс, совсем как в Москве, и в такт попадали залпы наших батарей и глухие разрывы где-то далеко, у переднего края.

Спали мы в палатках. Хотя уже стояла осень, но холодно еще не было. Утром проснулась от страшного грохота. Как человек бывалый, сразу подумала: наступление продолжается, идет артподготовка. Выползаю из палатки на поле. Стоит часовой, немолодой солдат. Лицо перекошено — огромный флюс раздул щеку (потом я случайно выяснила про этого солдата, что у него были выбиты все зубы, остался один, и вот от этого одного — флюс).

Я поглядела вокруг, прислушиваясь к далекому грохоту. А солдат мне и говорит:

— Близко уже! Гроза подходит! Слышите, как гремит?

Гроза! Подумать только, какое счастье: это гроза гремит — не в переносном смысле, а просто идет настоящая божья гроза, сдеданная природой. Правильно! Это не блеск взрывов, это молнии издалека, настоящие. И сама туча уже поднимается, идет на нас, громыхая, молнии прорезают ее. Неужели на земле есть грозы? Какое счастье, как это прекрасно!

Я стояла в поле, ветер гнал тучу, волосы мои развевались, как грива у лошади. Я стояла еще и еще, пока не хлынул дождь. Я вбежала в палатку, промокшая почти до нитки, вытиралась полотенцем, словно после купания, и улыбалась, будто душу мне тоже вымыли.