Разрозненные страницы

Только однажды я об этом рассказала на улице одной милой женщине, Анеле С., чтобы ее рассмешить (она шла очень печальная). А она от смеха упала на какое-то крыльцо, хохотала, но не верила. Тогда я ей показала левые башмаки. Тут она увидела всю правду и пуговки, все застегнутые на одну сторону, и снова смеялась до слез.

Графолог

Это очень старинная история, но я ее помню. Как-то она осталась в моей памяти, и я время от времени ее вспоминаю. Наш совсем молодой Театр Сатиры был полон нами — молодыми актерами. Были мы вполне глупыми, симпатичными, малообразованными (театральная школа не была вузом, нас учили мастерству только два года), способными людьми. Это было так давно, что у нас впервые, пожалуй (как и в других театрах), создавался красный уголок.

И так мы жили-поживали, трудились, интриговали — все, как полагалось в настоящем театре. Происходили разные события, этого я рассказывать не буду, а вот что я расскажу.

Однажды в фойе во время перерыва в репетиции пришел человек в шляпе с опущенными полями, что придавало ему загадочный вид, и началась какая-то суета. Я внимания не обратила. Но уже вечером меня спрашивали, отдала ли я свою записку этому человеку. Потом выяснилось: это был графолог, и все мог он рассказать о человеке по его почерку — надо написать несколько строк и заплатить три рубля.

Что тут было! Все заинтересовались до крайности, желая узнать свой характер по почерку. И наш солидный Зенин Иван, и Муська Соколова (прекрасная характерная актриса), знаменитая Муська, которая из хулиганства или на пари за 50 копеек могла проглотить живую муху, и сам Волков, один из старейшин актерской гвардии, брат Леонидова (!), пришедший в сатирический театр и работающий с нашей молодой шайкой. Он тоже написал записку и заплатил три рубля. И Катя Годзиева, знаменитая армянка, которая в театре была общественным мнением (как княгиня Марья Алексевна). Она объясняла Верочке Закс, красивой молодой актрисе:

— Запомните, милая, каждая женщина, особенно актриса, должна быть всегда так одета, я имею в виду все, начиная с сорочки, чтобы всегда быть готовой к тому, что ее переедет трамвай, — тогда еще было принято попадать под трамвай.

И, представьте себе, Годзиева тоже передала свой почерк графологу. После этого сдались все — и Тусузов, и Неверова, и зам. директора. Я не сдалась. И не только потому, что мне не у кого было занять три рубля, а потому, что это мне было неинтересно.

И еще один человек не дал свой автограф. Это была наш костюмер Александра Николаевна. Вы никогда не догадаетесь — почему. Но в то время это могло быть причиной. Она была прекрасным работником — портнихой и мастерицей, у нее была только одна помощница — молодая, быстрая, спокойная Шурочка. И, однако, все актеры были одеты, все было выглажено, выстирано, зашито. Ведь театр был маленький и бедный. Так в чем же дело? А вот в чем: тогда многие люди кончали только два класса школы или четыре и так потом работали по своей линии, не продолжая учиться. Александра Николаевна почти не умела писать и постеснялась отдать неграмотную записку графологу, хотя так хотела узнать правду о своем характере.

И вот представьте себе мое удивление: вечером, на спектакле, она, ловко застегивая бесчисленные пуговички на моей спине («молний» у нас еще не было), таинственно шепчет мне на ухо: «А вы знаете, он мне все рассказал про мой характер: оказывается, я быстрая, спокойная, в любви переменчивая, зла долго не помню. И еще много мне говорил интересного».

Я должна была бежать на сцену и только успела удивленно спросить:

— А как же вы, Александра Николаевна…

Она радостно перебила меня:

— Да что вы, я Шурочку попросила, она мне такую красивую записку написала!

Колокольня

Уж не знаю, почему я решила рассказать про этот день. Ничего не случилось, ничего не произошло. Зима кончалась, был уж март, но снег продолжал временами падать большими красивыми хлопьями, как в Большом театре в «Пиковой даме». Когда позвонили по телефону и спросили, согласны ли мы поехать за город — заедут на машине, — я сразу согласилась. В городе все уже растоптано, грязно, а там прекрасная зима.

Зиму я люблю только в марте, когда знаю точно, что она кончилась. Март люблю за то, что за ним обязательно придет апрель.

Наверное, был выходной день, потому что К.Т.Т. сидел и работал. Он всегда работал, он все время работал, — даже когда не сидел за рабочим столом.

Если идешь с ним по улице и разговариваешь, то не надо было удивляться, когда вдруг его не окажется рядом: значит, он увидел что-то в арке ворот и ушел во двор смотреть какой-нибудь боковой фасад. Он видел дома насквозь, как будто просвечивая их рентгеном; говорил, глядя на низкие окна первого этажа: «Это палата, пойдем поглядим. Ну да, вот большемерный кирпич, видишь?» Видела я, не видела — все равно надо было плестись за ним, пока он спускался или поднимался и находил то, что искал.

Если шли через площадь, он говорил: «Я сейчас замечательно скомпоновал эту площадь. Многое надо было бы изменить». Я говорила: «Ты заметил, что все уже построено?» «Да, конечно», — отвечал он спокойно и печально и, приходя домой, садился или стоя компоновал заново всю кем-то плохо спроектированную новую площадь. Он всегда работал, или приходил с работы, или говорил по телефону о работе; иногда среди ночи раздавался звонок, и начинался разговор с таким же ненормальным человеком о каком-то объекте, который надо спасать.

Случалось так, что я не видела его целыми днями (слишком разные были профессии). И тогда я шла к нему на прием, чтобы повидать его. Его сотрудники (три женщины и один молодой человек) встречали меня всегда приветливо и не удивлялись моему приходу.

Ну да, значит, это был выходной день, и я его уговорила не ехать смотреть, как разрушается Зачатьевский монастырь, а навестить друзей, которых приходится видеть так редко. В общем, мы поехали, и все было так прекрасно, как я думала, даже еще прекраснее. Придуманные, в снежном серебре березы, замечательный дом, люди, которые тебе так нравятся… И вот обед окончен, начинаются сборы на прогулку. Морозец порядочный — минус 18, день ослепительно прекрасен, мы в валенках, выходим на проезжую дорогу, вдалеке на горизонте красивейший силуэт церкви в деревне Уборы (XVII век, архитектор Бухвостов).

«Вот наконец-то я посмотрю поближе эту церковь!» — говорит решительно и в то же время просительно К.Т.Т. Он давно мечтал добраться до нее. Молодой наш спутник Андрей Капица немедленно соглашается. Я и Людмила Толстая в некотором смятении: это все же здорово далеко. Ну, идти так идти, день еще все-таки большой, гулять так гулять! Через час мы уже близко. Среди этих бесконечных, куда хватает глаз, снежных полей — рукотворное чудо. Последний бросок — и мы у цели. Перед нами железные кованые воротца входа на колокольню. Андрей решительно пытается их открыть. Замка нет, но они не открываются: все вмерзло в лед. Какое счастье, залезть на колокольню нельзя! Но не тут-то было. Андрей и К.Т.Т. судорожно начинают искать орудие, чтобы расколоть лед. Теперь нас ничто не спасет.

Работа идет вовсю. Найдены обломок какой-то железяки, деревянный кол и брошенная детская лопатка. Они трудятся так, как будто от этого зависит жизнь. Проходит время, и — о ужас! — они открывают одну половинку. «Скорее, скорее идите сюда!» — кричат нам. Мы входим под темный узкий свод. Перед нами в двухметровой толщине стены почти отвесно поднимаются вверх высокие ступени. Они залиты льдом.

Я поняла, что мы погибли. Ничто не сможет остановить К.Т.Т. Мужчины стали обкалывать ступени, чтобы можно было хоть как-то поставить ногу. Это был долгий и тяжелый труд. Но все-таки они ползли все выше, по временам подтягивая нас за собой: один толкал нас вверх, как куль с овсом, другой тянул к себе за руки в наших шубах и валенках. Так продолжалось это бесконечное восхождение — долго, долго. Не верилось, что когда-то будет последняя ступень.