Разрушенные
Шрифт:
«Соглашение между Обсидианом Фоксом и Хейзел Хантер».
Соглашение, которое не обладало юридической силой. Я лишь хотел иметь что-то, чтобы удержать ее, если она внезапно попытается уйти. Я бы хотел, чтобы она ушла ради собственной безопасности, но я был эгоистичным мужчиной, и буду использовать ее так долго, как смогу.
«Хейзел соглашается безоговорочно подчиняться Фоксу, в течение согласованного периода времени: один месяц. В этот период, она должна ходить, куда он хочет, делать то, что он хочет, но при
Остановившись, я зачеркнул последнюю строку. Я уже причин ей боль, толкнув ее на пол.
Чертов идиот. Чертова машина.
Мои наставники испортили мне всю жизнь. Автоматическое нанесение увечий от прикосновений было укоренившимся, и это уже никогда меня не покинет. Я был идиотом, думая, что это может измениться.
Тяжесть у меня в груди росла, когда я принял неизбежное: я никогда не буду свободным.
Я был в состоянии разрушить другие команды, но прикосновение имело на меня особое влияние. В конце концов, они имели массу проблем, чтобы выработать мой первый инстинкт.
Розги пришли из ниоткуда, ударяя меня под коленями. Я сжал руки вокруг ножа, когда я столкнулся с мишенью в виде стога сена, одетый в детский комбинезон и зеленую футболку.
— Вонзай нож в него, Фокс.
Они ударили меня снова. В момент, когда боль отозвалась во всех моих суставах, я ударил манекен изо всех сил.
Снова и снова они били меня, пока сено и одежда не оказались разорванными на клочки, и беспорядком валялись у моих ног. Пот струился под моей толстой зимней курткой, даже когда снег холодной русской зимы кружил вокруг нас.
Боль равнялась боли. Быть тем, кто наносит удары, означало причинять боль. Касаться — означало убивать. Просто.
Это было освобождением — подчиниться такому базовому кодексу.
Я покачал головой, нахмурившись и смотря на листок бумаги. Чертовы воспоминания. Они приходят чаще, когда я напряжен.
Возвращаясь к соглашению, я закончил писать:
«Фокс обязуется заплатить Хейзел сто тысяч долларов авансом, а остальные сто тысяч — в конце месяца. Если до окончания срока, Хейзел уйдет без разрешения Фокса, соглашение будет считаться недействительным и будет аннулирован, оставшиеся деньги выплачены не будут».
Нацарапав свою неразборчивую подпись, я поднял взгляд.
Зел не двигалась, ее глаза сосредоточенно смотрели на мой шрам. На ее лице отражались интерес и жалость.
Я зарычал:
— Еще одно правило, о котором я забыл упомянуть. Не смей меня жалеть. Я не хочу твоей жалости. Я не заслуживаю твоей жалости. Понятно?
Она вздрогнула, но не отвела взгляда.
— Это не жалость, — рукой она потянулась к шее, коснувшись цепочки. Я заметил ее чуть раньше. Одинокая звезда.
То, как она коснулась серебра, особенным движением, намекнуло, что оно содержало нежную историю. Она много значила
для нее.Это заставило меня ревновать.
— Я просто пытаюсь понять тебя. Вот и все, — ее голос был твердым и, по крайней мере, не таким напуганным моей жестокостью — свалить ее на пол. Она была такой чертовски сильной. Глупая надежда в очередной раз вспыхнула во мне. Была ли она достаточно сильной, чтобы противостоять мне?
Мои губы покалывало, вспоминая ее вкус. Вспоминая зверскую потребность в ней — призыв от ее тела к моему.
Удары моего сердца изменились от низких и сдержанных — каким я всегда был, когда погружался в состояние — к быстрым и сильным, одержимым потребностью.
Я хотел ее.
Переключившись, я поправил свою гребаную эрекцию. Она слегка улыбнулась, как будто знала, что было причиной моего дискомфорта.
Это была она. Только она. Проклятая женщина.
— Подпиши это, — толкнув бумагу по столу, я жестом указал, чтобы она подошла.
Демонстрируя свои обнаженные ноги, она встала и подошла ближе. Усаживаясь на край стола, ее платье приподнялось, открывая ее ноги до середины бедра.
Черт побери.
У меня внутри все скрутило. Член зашевелился, становясь горячее и толще, и я был уверен, что он может самовоспламениться.
Дрожащими пальцами, Зел взяла листок бумаги и прочитала его. Прищурившись, она кусала нижнюю губу. Я ожидал, что она будет спорить, но она только кивнула и подняла взгляд.
— Мне нужна твоя ручка.
Молча, я передал ей ручку и задержал дыхание, когда она поставила свою красивую роспись. Я чувствовал себя полным мудаком. Я заставил ее подчиняться за деньги. Каким ублюдком я был? Это не поможет, если она, на самом деле, ничего не знает о выживании. Продать себя незнакомцу за деньги? Какой женщиной надо быть? Мы оба стоили друг друга.
Мысль обладала странной привлекательностью.
Сохраняя выражение лица полностью нейтральным, я взял подписанное соглашение и положил его в верхний ящик, закрыв его.
Мне стало немножко легче. Она была моей ровно на тридцать дней. Началось время нашего знакомства.
Она посмотрела вверх, на мгновение встретившись со мною взглядом, потом опять посмотрела на шрам. Сжав пухлые губы в тонкую линию, в то время как во взгляде можно было заметить ход ее мыслей.
Шрам был наказанием — напоминанием о том, как глубоко я пал. Это была расплата за неподчинение.
Я даже не мог думать о той ночи, не покрываясь холодным потом.
— Я покажу тебе, где ты будешь спать, — проверив время на своем телефоне, я добавил: — В какое время ты обычно ложишься?
Она остановилась, удивленно посмотрев на меня.
— В то же, что и все остальные, я полагаю. Около полуночи, а встаю около шести или всякий раз, когда Кл...
Она сжала губы, избегая моего взгляда.
— Не делай этого, не прерывай себя в середине предложения. Что бы ты ни хотела сказать, я хочу знать.
Я ненавидел то, что она что-то от меня скрывает. Даже если я был полон намерения скрывать от нее всё.
Она выпрямила плечи, борясь со мной взглядом.
— Я собиралась сказать, когда Клу встает на работу. У нее несколько мест работы, и в некоторые дни она встает рано.
Ложь, льющаяся с ее губ, была похожей на правду, но я знал отличие. Интонация в ее голосе была странной.
Осторожно покачав головой, я прошептал:
— Я точно знаю, что ты врешь, но не буду давить. Но в следующий раз... лучше пусть это будет правдой.