Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента.
Шрифт:
Упаковывать личный багаж не представляло труда, так как у нас почти не было вещей. Так, например, мой состоял в основном из макинтоша, пиджака, брюк, нижнего белья, носков и туфель, и все это находилось на мне. В чемодане были пижама, полотенце, зубная щетка, зубная паста и мыло. Я уже точно не помню, но, возможно, еще кое-какие мелочи. У моих «немецких друзей» тоже почти ничего не было. Это объяснялось тем, что они были убеждены, что вскоре окажутся у себя на Родине, в своих семьях.
Прибытия самолета нам пришлось ждать еще несколько дней. Паннвиц с компанией имел возможность несколько раз выезжать в город, а я в целях «предотвращения каких-либо неприятностей», в частности встречи с кем либо из знавших меня, продолжат оставаться в миссии, читая новые газеты и журналы, слушая радио. Хочу отметить, что, не выдержав, однажды я спросил у Новикова, как можно объяснить тот факт, что, не желая моих рискованных встреч со знавшими
Однажды, сидя втроем в кабинете генерала Драгуна, беседуя, продолжая касаться интересующих моих собеседников вопросов о моей разведывательной деятельности, мы были прерваны телефонным разговором в несколько минут. Из приемной генералу сообщили, что к нему хочет пройти генерал Лукин. Услышав это, я хотел покинуть кабинет, но мне посоветовали остаться и увидеть очень интересного человека. Конечно, я не мог даже предположить, о каком генерале Лукине шла речь, и, совершенно спокойно продолжая сидеть в своем кресле, абсолютно неожиданно я увидел вошедшего в кабинет инвалида с протезом. Это был Михаил Федорович Лукин, с которым я дважды до войны встречался совершенно случайно. Однажды увидел его, находясь в кабинете у Роберта Петровича Эйдемана, когда он был председателем Центрального совета «Осоавиахима» СССР, а я приезжал с заданием посетить эту организацию, получив таковое от Понеделина, руководителя Ленинградской городской и областной организации этого общества.
Лукин, видимо, тоже узнал меня. Мы тепло поздоровались, но не начинали никакого разговора обо мне, о моей деятельности. Только после его ухода я признался, что встречался с ним ранее один раз у Эйдемана, а один раз случайно в НКО СССР, когда я стоя беседовал с Александром Ивановичем Тодорским, начальником Военно-воздушной академии им. Жуковского. С ним меня познакомил незадолго перед этим мой дядя, который одно время был заместителем начальника военно-медицинской службы РККА.
После того как я признался в моем знакомстве с генералом Лукиным, узнал то, что мне еще раньше в такой степени не приходилось слышать. По словам генерала Драгуна, генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин, командуя во время Великой Отечественной войны одной из армий, был уже в октябре 1941 г. тяжело ранен и не сумел спастись от военного плена. Попав к немцам, они узнали, что он командующий армией (якобы немцы предприняли ряд мер в медицинском плане, с тем чтобы поднять его на ноги), и он оказался в специальном лагере для военнопленных, в котором содержались и наши генералы.
Якобы немцы предложили позже генералу Лукину возглавить Российскую освободительную армию. Он категорически возражал и отказался от этого предложения. В разговоре было подчеркнуто, что еще до Лукина с аналогичным предложением фашисты обращались к попавшему тоже после тяжелой контузии в немецкий плен генерал-лейтенанту Дмитрию Михайловичу Карбышеву и другим. Все отказались. Генерал рассказывал о том, что его миссии удалось большую группу советских генералов доставить из лагеря военнопленных в Париж, а затем на самолете отправить в Москву. Поскольку он видел мучительное состояние Михаила Федоровича Лукина, им было принято решение, согласованное с Москвой, об оставлении последнего на некоторое время в Париже для изготовления для него хороших протезов.
Видимо стремясь поблагодарить генерала Драгуна за проявленное к нему внимание и, как он выразился, прекрасно изготовленный протез, генерал лейтенант Лукин и посетил его кабинет, не стесняясь моего присутствия. Что произошло дальше с Михаилом Федоровичем Лукиным, как и с другими генералами, находившимися с ним в немецком плену, я долгое время не знал. Уже находясь на Лубянке, я оказался в одной камере с генералом, в качестве обвинения которому было предъявлено его «сотрудничество» с фашистами во время нахождения в плену, в лагере, выразившееся в том, что его использовали там в лагерной администрации. Он поведал довольно подробно о судьбе всех доставленных из Парижа освобожденных из лагеря военнопленных генералов. После прибытия в Москву все они были помещены в пригороде, где началось следствие по выдвигавшимся против каждого из них обвинениям. Через некоторое время их вывели с незначительными вещами в пакетиках и усадили в три разных автобуса. Как выяснилось потом, один из автобусов доставил своих «пассажиров» непосредственно на Лубянку, другой – в Лефортовскую тюрьму, а третий, с небольшим количеством «пассажиров» направился в Наркомат обороны, они были освобождены.
К числу не подвергнутых преследованию принадлежал и генерал-лейтенант Лукин. В дальнейшем он находился в отставке и дожил почти до восьмидесяти лет. Я точно не помню, когда я его мимолетно видел в Москве. Мы буквально только обменялись приветствиями. На мой вопрос
о его самочувствии он ответил, что все нормально. О себе я ничего не имел права рассказывать, а поэтому постарался ни на минуту не задерживаться.Наше пребывание в Париже затягивалось, и я стал замечать, что Хейнц Паннвиц начинал нервничать. Однажды он спросил полковника Новикова, с которым больше поддерживал контакт, не могли бы тот узнать, как живут его родители и жена с детьми, а также сообщить им, что он жив и здоров. Ему посоветовал полковник подождать прибытия в Москву, оттуда будет легче установить связь с Магдебургом. Услышав этот совет, Хейнц умолк и больше, во всяком случае, в моем присутствии, к этому вопросу не возвращался. Некоторую нервозность я замечал и у Кемпы. Единственный из «моих помощников», который держался более спокойно, был Стлука. Я мог это объяснить тем, что он мне верил, а еще за много месяцев, перед тем как мы оказались в Париже, я пояснил ему, что лично не испытываю ни за себя, ни за них никакой тревоги, так как верю в то, что я смогу доказать в Москве в любой инстанции, что всегда был преданным и честным гражданином своей родины и действовал только в ее интересах, даже после того, как оказался в руках гестапо.
Время шло, и я уже задумал заняться еще своего рода литературной деятельностью. Мне вдруг захотелось написать более подробно о том, что пришлось пережить за все годы моего пребывания за рубежом, начиная с 1937 г., когда в его конце я направился в числе советских добровольцев в Испанию, чтобы помочь героическому испанскому народу в борьбе против фашизма. Конечно, в планах моей работы особое место должны были занять годы, проведенные в Европе во время выполнения задания по моей разведывательной деятельности, включая, безусловно, и те тяжелые годы, которые последовали за моим арестом гестапо.
Мне очень хотелось написать правду, только правду, не уподобляясь бежавшему на Запад Вальтеру Германовичу Кривицкому и другим. Именно его книга «Я сталинский агент», изданная в 1938 г. в Париже, полная не только различных измышлений, но и являющаяся, по существу, предательством, прочитанная мною с большим вниманием, подталкивала меня к мысли, что я должен написать свои воспоминания, но только соблюдая историческую правду. Поразмыслив, решил, что, несмотря на окончание войны, на то, что и о нас будут проникать в литературу какие-то сведения, мне еще следует повременить. Хочу особо отметить, что я тогда еще не знал, что Вальтер Кривицкий, а его настоящая фамилия Самуил Гинзбург, вскоре после издания своей книги бежал в США и там в резкой форме изменил свои публикации, придав им еще более враждебную тенденцию, направленную против не только лично Сталина, но и всего Советского Союза и его народа.
Пришлось все свое терпение сосредоточить на чтении журналов, прерываясь ненадолго, когда имел возможность побеседовать с генералом Драгуном и полковником Новиковым, а также с Паннвицем, Кемпой и Стлукой.
Наконец настал день, когда Новиков предупредил меня, что самолет, на котором мы сможем совершить перелет Париж–Москва, уже прибыл на аэродром, должен пройти проверку технического состояния, заправиться горючим и, приняв нас на борт, вылететь на Родину. Я предупредил об этом Стлука, а пока Паннвицу и Кемпе не счел возможным об этом говорить. И в данном случае я вновь попросил Стлука присматривать за Паннвицем.
Прошло уже довольно продолжительное время нашего пребывания в миссии, а я так и не мог точно определить, в чем и почему ощущался разный подход, разное отношение к нам со стороны генерала и полковника. Эти мысли я относил исключительно не к моей повышенной бдительности, а, скорее, к какому-то внутреннему нервозному состоянию. Нет, я становился более и более уверенным, что оба эти представителя Москвы к нам относятся хорошо и всячески стараются помочь в нашем стремлении благополучно и побыстрее добраться до Москвы. То, что меня несколько удивляло в отношении ко мне со стороны Новикова, а именно его стремление «изолировать» меня от Парижа, не разрешать покидать здание миссии, я объяснял тогда тем, что он мог опасаться не моего бегства, а моего «разоблачения» как советского разведчика.
И вот вечером 6 июня 1945 г., не объясняя Паннвицу, Стлуке и Кемпе, чем могло быть вызвано желание генерала и полковника провести несколько часов последнего вечера вместе, мы ужинали втроем. Не знаю, я всегда считал, что умею разбираться в людях, а на этот раз я заметил, что существует какая-то разница между генералом Драгуном и полковником Новиковым, имеется необъяснимая разница характеров. Новиков, хорошо относящийся ко мне, был всегда более сдержанным и, я бы даже сказал, напряженным. Генерал, несмотря на то, что он был выше по занимаемому положению и по званию, как мне казалось, относился ко мне лучше. Мне даже казалось, что он переживает из-за всех тех тягот, которые мне пришлось перенести, находясь на разведывательной работе, а в особенности во время моего нахождения в гестапо.