Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента.

Беседа в этом кабинете была весьма непродолжительной. Никто из присутствующих не обронил ни слова. Вел разговор только сам генерал-майор. Хочу подчеркнуть, что Леонов очень мило со мной попрощался и высказался о скорой новой встрече. Все сидевшие в кабинете наклонили головы, и я мог понять, что они тоже прощаются со мной в вежливой форме. После этого я вместе с Кулешовым проследовал уже в принадлежащий ему кабинет.

Кулешов и на этот раз продолжал держаться довольно вежливо. На столике, за которым я должен был сидеть, лежала пачка сигарет и коробок спичек. Мы закурили, хозяин кабинета сел за свой стол и тут же позвонил по телефону и попросил принести кофе.

Ссылаясь на свое начальство, Кулешов предупредил меня о том, что мы не должны терять времени, а поэтому немедленно приступим к работе. Сняв вновь трубку телефона и набрав номер, Кулешов пригласил, видимо уже ожидавшую нас, стенографистку, которая явилась незамедлительно. Тоже вежливо поздоровавшись, она села за стол сбоку от Кулешова. Мы начали усиленно работать, я диктовал стенографистке все, что считал нужным, – правда, большая часть уже входила в привезенный мною доклад, но все, же кое-какие уточнения и добавления я считал необходимым внести.

Работа продолжалась почти четверо суток. Мы начинали, как правило, примерно около 10 часов утра, а заканчивали около 18 часов, чтобы возобновить наш труд часа в 21–22, а затем уже разойтись на отдых часа в 3–4. Стенографистки менялись довольно часто. Сам Кулешов занимался какими-то другими делами, какими именно, конечно, я не знал. Во всяком случае, он ни разу не уточнял что либо из диктуемого мною и не задавал никаких вопросов. У меня создавалось впечатление, что он демонстративно самоустраняется.

Во время дневной работы обед мне приносили в кабинет. Конечно, он здесь был лучше, чем тот, который я впоследствии получал в камере. Кулешов иногда покидал свой кабинет, но всегда просил по телефону, чтобы его кто-либо заменил. Видимо, оставить меня наедине со стенографисткой не полагалось.

После моего возвращения в камеру по окончании первого «допроса» сокамерник поинтересовался, в чем меня в конечном счете обвиняют. Мой ответ, что мне не предъявлено никакого обвинения (естественно, я не предупреждал о том, что мне была поручена «совместная работа»), его нисколько не удивил. Наоборот, он сказал, что часто обвинения предъявляют позже, а иногда даже после окончания следствия. Он поинтересовался и тем, что было написано в ордере на арест или постановлении о взятии меня под стражу. Я ответил, что ни то и ни другое еще не было предъявлено. Это его немного, как мне тогда показалось, удивило. Видимо стараясь меня успокоить, Михайлов тут же добавил, что и это не должно меня волновать, потому что, хотя и довольно редко, бывает и так, что ордер на арест предъявляют через пару дней.

Вот сейчас, когда я пишу впервые всю правду, во всем признаюсь перед моими близкими, а их уже осталось очень мало, отец и мать, возможно не выдержав всего случившегося, уже давно умерли, с моими друзьями и соратниками по национально-революционной войне в Испании, а их уже тоже осталось немного, признаюсь, мне не очень-то легко все вспоминать из всего перенесенного мною. Я как бы вновь переживаю все, что меня долгие годы угнетало, но в то же время, в некотором отношении, мне делается и легче. Я бы сказал, что с меня снимается какой-то груз, какая-то тяжесть, давившая все эти годы, начиная с 7 июня 1945 г., то есть после моего возвращения в Москву. Только сейчас я перестал бояться рассказывать, как меня нагло принял в первую же ночь и еще в несколько последующих «приемов» Абакумов и как вели себя но отношению ко мне его, опять-таки только теперь не боюсь употребить это слово, сатрапы. Правда, я обо всем этом писал сразу же после моего прибытия в Воркуту в ИТЛ в 1948 г., в том числе и в адрес САМОГО Абакумова. Одновременно с направляемыми из ИТЛ письмами Абакумову, Сталину, Берии и другим, а в особенности уже находясь на свободе, отправляя их в различные инстанции, я всюду указывал на допущенные следствием извращение действительности, фальсификацию и самые настоящие подлоги. Я всегда просил только одного – четкого рассмотрения моего дела в судебной инстанции с обязательным моим присутствием.

Мне кажется, любой читатель сможет понять, что переживал в те годы довольно молодой человек – а мне было тогда еще неполных тридцать два года, – который в своей жизни, куда бы ни занесла судьба, не думал лично о себе, о своем веселье, о возможности создать нормальную семью и иметь детей, а отдавал всего себя только доверенной ему работе. Тогда мне казалось, что, именно принося пользу другим, Родине, заключается человеческое счастье. И вдруг подобное унизительное отношение. Больше того, этот человек, то есть я, убеждался все больше и больше в том, что люди, которым партией, правительством, народом доверены высокие, ответственные должности в аппарате наркомата и прокуратуры, способны разыгрывать комедии с единственной целью – обмануть того, кто попал тем или другим, даже незаконным путем в их руки. Безусловно, тогда, после «приемов» Абакумовым и Леоновым, я еще не знал, что они не только разыгрывают комедию, но и уже намерены и усиленно готовятся к осуществлению совершенно неоправданного подлога, который может, по существу, стоить жизни попавшему к ним невинному человеку.

Пройдут считанные дни, и я смогу убедиться в нечестности, нечистоплотности этих людей, облачившихся в тогу служителей, защитников государства, правосудия. Тем не менее уже с первого часа, с первой «беседы» с Абакумовым меня тревожила одна мысль: зачем понадобилось меня «перехватывать», изолировать полностью от внешнего мира, лишать меня возможности быть принятым для доклада моим непосредственным начальником, командованием «Центра» и в других инстанциях? Неужели они опасались, что я, приехавший в Москву по личной просьбе, доставивший завербованных гестаповцев и многие материалы, смогу скрыться и, будучи кем-то завербованным, начну вредить Советскому Союзу?

Трудно было мне, очень трудно. И тем не менее, еще не зная, что мне угрожает, еще до предъявления ордера на арест, почти без сна, потому что даже в камере, куда меня приводили на несколько часов для отдыха, я как бы продолжал начатое в кабинете Кулешова, обдумывал все, что мне предстояло еще надиктовать стенографисткам, все, как я полагал, что имеет значение и представляет интерес не только для ГУКР НКВД СССР, но в первую очередь для ГРУ РККА и даже для нашего государства в целом.

Нет, еще не было «допросов». Повторяю еще раз, я еще не был официально объявлен арестантом. Я просто «временно», для моего же «удобства», как говорил Абакумов, а ему вторил Леонов, проживаю в «бывшей гостинице "Россия"».

Я думаю, что не всякий даже с очень крепкими нервами человек мог бы выдержать это испытание.

Менялись стенографистки, выкуривались одна сигарета за другой, а я продолжал диктовать, не теряя уверенности, что скоро наступит конец испытаниям, выпавшим мне совершенно неожиданно.

ГЛАВА XXX. Начало следствия в ГУРК НКВД СССР. Продолжение и окончание подлога.

Мне кажется, что память волшебная сила, что дар воскрешать прошедшее столь же изумителен и драгоценен, как дар предвидеть будущее. Воспоминание – благо.

Анатоль Франс

Итак, почти четверо суток с огромным переутомлением и нервным напряжением я диктовал время от времени сменявшимся стенографисткам все то, что знал и мог, а вернее, был обязан доложить « Центру».

В эти дни было над чем подумать. Надо было сконцентрировать все внимание, постараться вспомнить все детали, все, что должно было позволить «Центру» и органам советской контрразведки правильно оценить, разобраться и сделать выводы относительно работы бельгийской резидентуры, а особенно того, что произошло после декабрьского (1941 г.) провала в Брюсселе.

Окончив работу со стенографистками, я, естественно, спросил у Кулешова, когда же смогу явиться для доклада непосредственно в «Центр» и другие инстанции, подчеркивая, что время не ждет. Ряд вопросов, по которым я хотел докладывать, являются не менее срочными, чем «оказываемая мною помощь» органам государственной безопасности. Я ведь знал, что Кулешов присутствовал при моих «беседах» с Абакумовым и Леоновым, а следовательно, он должен был помнить, что они мне говорили о скором моем выходе из гостиницы «Россия» после окончания работы с ним.