Развод. Зона любви

А время текло, как кровь из вены: медленно. Мерзко. С гулом в ушах.

Но Настина рука в моей — удерживала. Её крохотная ладонь, тонкая, как лепесток — держала меня сильнее, чем все наручники на свете.

Я ждал.

И если бы кто-то вышел тогда и сказал: «Она не выжила» — я бы не закричал.

Я бы молча встал. И начал убивать всё, что мешало ей дышать. Даже саму реальность.

Потому что всё, что у меня было — там, за дверью.

И если она не вернётся — этот мир пусть катится в ад.

Дверь. Эта, с чёртовой табличкой «реанимация». Я уже часами жрал её глазами, будто мог прожечь взглядом, заставить открыться, вытащить хоть звук, хоть знак, хоть чёртову тень надежды. Но она молчала. Холодная. Металлическая. Как гроб. И я сидел перед ней, как зверь, которого загнали, но которому всё ещё есть, за кого рвать.

Я не курил. Не ел. Не говорил. Просто сидел. Глаза сухие, кулаки — в кровь. Внутри не было мыслей. Там было что-то древнее, дикое, то, что не умещается в слова. Только один пульс: живи. Живи. Живи, сука, слышишь…

Когда дверь наконец дрогнула — я встал. Не почувствовал, как. Просто тело поднялось само. Воздух стал плотным, как вода. Я почти не дышал. Врач вышел. Молодой. Усталый. В халате, на котором уже не кровь, а просто метки войны.

Он вытер лоб. Слишком медленно. Слишком спокойно. Я готов был врезать ему, если он сейчас скажет хоть что-то не то.

— Она… выжила.

Три слова.

Три грёбаных слова.

И в этот момент я провалился.

Ноги сдали. Не от слабости. От того, что держать внутри боль больше не нужно.

Я опустился на лавку. Вдохнул. И понял — снова дышу.

Но врач продолжил:

— И девочка тоже. Маленькая. Сильная. Как мать.

Я закрыл глаза. Сильно.

А внутри, как взрыв, без звука: Обе. Они обе. Блядь, обе.

Я не заплакал. Нет. Я уже не мог. Все слёзы вытекли в те часы, когда она могла исчезнуть. Но внутри… там всё сорвалось с петель. Там разнесло стены. Там родилось новое — такое, что уже не остановишь.

У меня дочь.

У меня есть она.

И я не потерял её. Я вытащил. Мы вытащили друг друга.

Я встал. Подошёл. Схватил врача за плечо, не думая.

— Спасибо, — выдавил. — Только… спасибо.

А потом просто стоял. Смотрел в стену. А в груди пульсировало одно:

Я её не отпустил.

Значит, и она — меня н е отпустила.

Мы живы. И теперь, чёрт возьми, пусть весь мир охуеет от того, как мы будем жить.

* * *

Я просыпалась не как человек, а как тень, медленно возвращающая себе тело. Сначала — гул. Не звук, а какой-то подводный гул внутри черепа, как будто сердце билось в ушах, а не в груди. Потом — свет. Он бил сквозь веки, обжигал, как в детстве после темноты. Я не сразу поняла, где нахожусь. Было чувство, что я под водой, но дышу, и это само по себе было чудом.

Я не чувствовала рук. Не чувствовала ног. Только ту самую тяжесть, что приходит после боя. Когда ты победила — но сама в шрамах. В голове медленно выплыла мысль: «Я жива…» И сразу же за ней — резкий, обжигающий, почти крик:

— Где она?..

Голос сорвался. Даже не голос — шёпот, вырезанный из крови. Я не знала, услышал ли кто. Я не знала, дышит ли она. Я не знала, родилась ли… Я только знала: если её нет — значит, я зря осталась.

Дверь. Скрип. Тени. И — шаги. Лёгкие. Уверенные. Медсестра. В белом, с лицом, которое я не различила. Только руки — и то, что было у неё на руках.

Свёрток. Маленький. Бело-розовый. Как рассвет. Как прощение.

— Ваша девочка, — сказала она тихо. — Всё хорошо. Живая. Здоровая. Очень сильная.

Она положила её мне на грудь.

И в ту секунду мир разорвался — и собрался заново.

Я почувствовала её вес. Лёгкий, как пёрышко, но в нём было всё. Плач — слабый, цепкий, как первый вдох после долгого удушья. Тепло — будто огонь, который не жжёт, а лечит. Маленькая рука сжалась в кулачок и прижалась к моему сердцу — туда, где оно билось в её ритме.

Я не плакала. Я просто лежала и смотрела на неё.

И в голове было одно: «Ты — есть. Ты была во мне. Ты прошла со мной всё. Ты — моя.»

Ни одна боль больше не имела значения. Ни шрамы. Ни прошлое. Ни возраст.

Я дышала — потому что она дышала.

Я жила — потому что она родилась.

Я выстояла — чтобы держать её сейчас.

И это было не чудо.

Это была я.

Новая. С неё. Сначала.

Он вошёл в палату тихо, будто боялся спугнуть хрупкое равновесие между жизнью и чудом. И всё равно — я почувствовала его сразу, ещё до скрипа двери, до шагов, до того, как его тень легла на подушку рядом со мной.

Мир остановился.

А потом — наполнился им.

Он не сказал ни слова. Только подошёл, сел рядом, и его ладони коснулись моего лица, как будто он боялся, что я снова исчезну, если будет слишком резко, слишком сильно. Он держал меня не как победу, не как выжившую, а как что-то святое, потерянное и наконец возвращённое.

Потом его губы коснулись моего лба — медленно, горячо, так, будто он этим поцелуем хотел стереть всю боль, все швы, всю реанимацию, весь страх, который проживал в коридоре, жуя молчание.

— Спасибо, — прошептал он. — За то, что осталась. За то, что подарила нам её.

Его голос сорвался на последнем слове, и я увидела, как дрожит его челюсть. Горин, мой Горин — тот, кто держал тюрьму, кто не гнулся под угрозами, кто выносил на себе мой ад и свою вину — сейчас дрожал. Из-за неё. Из-за нас.

Он встал. Осторожно взял её — нашу девочку — на руки. И в этот момент я увидела: он отец. Не просто мужчина рядом. А тот, кто уже навсегда вписан в её дыхание.

Она тянулась к нему, едва ощутимо, как росток к свету. А он держал, как сокровище, забыв, что в нём когда-то была тьма. Он не плакал. Но всё его тело было благодарностью. Живой, невыносимо осязаемой.