Разводящий еще не пришел (др. изд.)

— Служить верно нашему Отечеству. Об этом мне каждый день Санька Околицын, наш взводный агитатор, толкует. И я согласен с ним, — словоохотливо ответил Цыганок. — Только мне кажется: батареец из меня не получится. Ростом не подхожу. В дальномерщики с радостью пойду. Похлопочите, товарищ старшина, девять классов образования имею, геометрию и тригонометрию назубок знаю. Книжку вчера достал, какой-то И. Т. Кузнецов написал — «Стрельба с дальномером». Мне эта специальность очень по душе... Геометрия — это не станины разводить или банником работать, — продолжал Цыганок, как будто не бежал, а сидя беседовал.

— Замолчите! — крикнул Рыбалко и забеспокоился: «Самому бы не опозориться. Ишь, как кроет, с разговорчиками, и не отстает». Кальсоны липли к телу, капельки пота покатились по щекам, попали на губу. «Десяток лет сбросить бы», — подумал старшина. Но желание «раскусить» солдата, а сейчас уже желание не уступить в беге «салажонку» гнало прочь мысли о возрасте, и он, тяжело дыша, размеренно бежал по мягкому полю, покрытому порыжевшей травой.

Цыганок не отставал. Рыбалко слышал его дыхание и удивлялся: оно было таким же, как в начале старта. «Ну, конечно, хитрюга», — сделал вывод Рыбалко. Лицо у него стало синим, с темными прожилками на щеках. Цыганок затревожился:

— Может, хватит, товарищ старшина?

— Жми, — с тяжелым продохом ответил Рыбалко.

— Да ведь помрете! — выпалил Цыганок.

«Я тебе помру», — хотел старшина крикнуть, но и собственного голоса не услышал. Гулко билось сердце, но уступить — не в его характере. «Молодо-зелено такое говорить старому солдату. Что потом скажешь о своем старшине? — шевельнулась мысль в голове Рыбалко. — Потом хоть из армии уходи. Нет, товарищ Цыганок, останавливаться мне нельзя».

— Я не могу, слышите, товарищ старшина, не могу.

«Хитрит, сманивает». Рыбалко напрягся: до окопа оставалось не более ста метров, уже слышались выкрики солдат: «Цыганок, открой второе дыхание!», «Цыганок, двойную порцию получишь на обед!»

Рыбалко смахнул пот с лица и увидел впереди себя узкую, облитую потом спину Цыганка. «Салажонок, опередил все же», — не ревниво, а с радостью заключил старшина.

Он молча оделся, молча пожал руку Цыганку и, направляясь к своему мотоциклу, вдруг обернулся, погрозил пальцем:

— Я те покажу, как сушится порох! Понял? — и вскочил на сиденье, с шумом, на полном газу перескочил через кювет и вскоре скрылся в облаке дорожной пыли...

— Думал, помрет усач. Даже испугался. — надев гимнастерку, весело начал рассказывать Цыганок.

— А сам как? — поспешил спросить Петрищев, еще не веря, что этот щупленький солдатик оказался выносливее самого Рыбалко.

— И не спрашивайте, товарищ сержант, все внутренности перемешались. Теперь не пойму, где сердце, а где селезенка — кругом стучит, даже в пятки отдает, — засмеялся Цыганок и похлопал по плечу Волошина: — Понял что-нибудь, Пашенька? Нет? Теперь мне замковым до гроба служить. Скидки на малый рост не будет. Одним словом, артиллерия! Работай банником, разводи станины. Вот так, Пашенька. Придет время, и тебя, Волошин, раскусят. А как же, Пашенька, воинская служба, она, как наждачная бумага, всю ржавчину счищает.

Павел потянулся за лопатой Цыганка и начал молча соскабливать с нее землю. Петрищева это покоробило:

— Товарищ Цыганок, встать! Возьми лопату, надо углубить нишу для боеприпасов, остальным — замаскировать дерном землю.

Углублять пришлось на целый метр. Под конец работы Цыганок с трудом разогнулся: болела спина, на руках мозоли. «Что-то надо придумать, к врачу, что ли. сходить», — глядя на свои ладони, подумал он.

X

После отбоя в казарме наступила тишина. Цыганку не спалось. Он слышал, как у двери вышагивал дневальный: топ-топ, топ-топ.

У Цыганка гудело и ныло все тело. Раньше, бывало, только он прикоснется к постели, мгновенно смыкались глаза, а нынче нет — сон не приходит и в голову лезут разные мысли.

«Я те покажу, как сушится порох», — пришли на ум слова старшины, и на душе у Цыганка немилосердно заскребли кошки. Он вспомнил солнечную Одессу, вспомнил Тоню, веселых грузчиков — туда бы ему сейчас, туда. Артиллерист из него не получится, не того он калибра.

Топ-топ, топ-топ — будто по голове прошлись. Цыганок сбросил одеяло, ощупью нашел сапоги, достал из кармана брюк спички, папиросы и направился к выходу. Жмурясь от света, он закурил, покашливая.

— С ума сошел! — выхватил Околицын изо рта Цыганка папиросу и швырнул ее в урну. На столе, покрытом серым сукном, Цыганок заметил журнал регистрации солдат и сержантов на прием к врачу. Он слышал от других, как внимателен и добр полковой врач к больным: выслушает, лекарства даст, а то и в санчасть положит.

— Видать, захворал я, Саня, запиши, пусть доктор мне спину поправит. Понимаешь, не разогнусь, будто кто бревном огрел, — попросил Цыганок, рассуждая про себя: «Денек-другой отлежусь, а там, смотришь, и старшина остынет... И чего он ко мне пристал?»

Околицын раскрыл книгу, недоверчиво посмотрел на Цыганка, промолвил:

— Новый врач к нам приехал, академию окончил, ты на прием к нему пойдешь первым.

— Спасибо, Саня, — прошептал Цыганок и, скособочившись, медленно побрел к своей кровати. Лег, закрыл глаза. Опять увидел перед собой Рыбалко. «Я те покажу!» — погрозил старшина пальцем точно так, как там, в поле, возле окопа. «Я же могу надорваться, — вздохнул Цыганок и попробовал мускулы на руках. — Студень... материал не тот», — пытался он убедить себя, потому что теперь опасался: боли в спине могут утихнуть, и врач выставит с позором за дверь. Но угрызение совести быстро прошло, и он уснул, уснул как раз незадолго перед тем, когда по казарме прокатилось повелительное слово:

— Подъе-ем!

Руки сами потянулись к тумбочке, на которой лежало обмундирование, но тут же, словно плети, повисли над полом.

Цыганок спал, свернувшись калачиком; казалось, нет той силы, которая могла бы поднять его сейчас. Казарма наполнилась глухим топотом сапог, короткими командами сержантов, то веселым, то сердитым солдатским говорком. Но все это в один миг, подобно взрыву, отозвалось и затихло...

Рыбалко прошелся вдоль пустых рядов коек. Он всегда так поступал, когда солдаты уходили на физическую зарядку: нужно было осмотреть казарму, проследить, все ли вовремя поднялись, дать задание уборщикам, проверить, как дневальные выполняют свои обязанности. У старшины много дел.

Спящего Цыганка он заметил еще издали, покрутил усы, легонько кашлянул в кулак в надежде, что солдат немедленно поднимется и суматошно начнет одеваться, чтобы догнать ушедших товарищей. Но Цыганок поморщился, что-то пробормотал во сне, перевернулся на спину, захрапел. Его безусая губа чуть-чуть подергивалась, щеки и прямой нос были покрыты бисеринками пота, черные, смолянистые волосы спадали на чистый, без единой морщинки лоб. На смуглой шее ровно пульсировала еле заметная сонная артерия. На какой-то миг Рыбалко вообразил, что он стоит у кровати спящего сына, и невероятная колючая жалость шевельнулась в груди. «До чего же ты еще хлопец! — вздохнул Рыбалко. — Мальчишечка, зоревать бы тебе да зоревать». Рыбалко, будто испугавшись, что кто-то подслушивает его мысли, обернулся: ефрейтор Околицын смотрел на него, чуть наклонив голову к плечу, как это делают люди, чем-то озадаченные.