Разводящий еще не пришел (др. изд.)

— Теперь поговорим о моем рапорте. — Он сел у стола. — Знаю, обязан был посоветоваться с тобой как секретарем партийного бюро, а сейчас еще и замполитом. Однако же мне этого не хотелось делать. И вот почему. Я — командир полка. Мой шаг могут истолковать неправильно, особенно молодые офицеры, тот же, к примеру, лейтенант Узлов. А ему еще служить да служить. Понимаешь?

— Понимаю, товарищ полковник, и очень ругаю себя.

— За что?

— Какой же я, к чертям, партийный секретарь, когда не знаю, о чем думают коммунисты.

— Погоди, погоди, — насторожился Водолазов. — Значит, ты полагаешь, что я бегу из армии? Так, что ли?

Бородин промолчал. Очень уж не хотелось сейчас, глядя на болезненное лицо полковника, говорить на эту щекотливую тему: Бородину именно так и думалось — спешит Михаил Сергеевич уволиться из армии.

— Ну говори, говори, что ж молчишь? — торопил Водолазов. Боль в груди прошла, и он чувствовал себя лучше, чем по дороге в штаб, у полковника даже повеселел взгляд и исчезла та бледность на щеках, которая бросилась в глаза Бородину, когда Водолазов искал в карманах таблетку. — Нет, секретарь, — продолжал командир полка, — я не бегу из армии. Я просто соизмерил свои силы и понял — нелегко мне было прийти к такому выводу, понял, что я не имею права больше задерживаться на своем посту. Ведь служба в армии — это не должность, это — творчество, нелегкий труд. — Он вдруг умолк, досадуя на себя за то, что так вот, уж слишком громкими словами, объяснился с секретарем. Бородина он знал давно, еще когда тот был капитаном и командовал батареей. Водолазов поднялся и тихо промолвил: — Вот теперь мне легче, исповедался, а то ходил эти дни и не знал, откуда у меня такая тяжесть на душе. Оказывается, я утаил свое решение... Ну, что ты скажешь, Степан Павлович? Правильно я поступил или... нет?

Водолазов сам точно не мог ответить на этот вопрос. Да, конечно, хворь мешает ему продолжать службу — раньше, даже полгода назад, он мог, не зная усталости, работать сутками, теперь нет той прыти, нет той энергии. Но это ли главная причина, побудившая его написать рапорт об увольнении из армии? Прямо сказать он не мог, не мог и боялся, даже себе не осмеливался сказать: а ты подумай, Водолазов, хорошенько подумай, настолько ли уж ты болен? Боли в груди — не новость, да и не так они серьезны, чтобы на дистанции покидать маршрут. Нет ли другой причины? «Соизмерил свои силы и понял...» Какие силы и что именно ты понял? Не думаешь ли ты: «Все это лишние и ненужные хлопоты, коли сокращают армию»? Не эта ли болезнь беспокоит, тревожит твою душу?

Не мог Водолазов даже наедине с самим собой прямо ответить на эти вопросы.

— Что я могу сказать, товарищ полковник? — наконец промолвил Бородин. — Не ожидал от вас... Подумайте, может, поспешили?

— Поздно, Степан Павлович, поздно, рапорт у генерала. Брать назад — это уж слишком, не в моем характере. Одним словом, мосты взорваны... Доложи мне, как прошли собрания личного состава. Или сегодня итоги не обсуждали? — Он посмотрел на часы. — Времечко-то уже позднее. Пойдем, Степан, по дороге расскажешь.

VI

Длинной пулеметной очередью застрочил будильник. Бородин схватил подушку и накрыл часы. Стараясь в темноте не задеть за что-нибудь, он ощупью нашел обмундирование, начал одеваться, все так же опасаясь, как бы не разбудить спящего сына и не потревожить хозяйку дома. За окном в пучке электрического света виднелись деревья. Ветер раскачивал ставню. Она скрипела на петлях. «Ты бы починил ее, может, придется нам не один год квартировать здесь». — вспомнил Бородин просьбу Кати и прижался лбом к холодному стеклу.

Жена умерла весной. Перед смертью будто чувствовала, что не выйдет из больницы. Она как-то неожиданно для него сказала: «Если умру, с женитьбой повремени, пусть Павлик забудет меня, тогда ему легче привыкнуть к другой матери». Горько было слышать эти слова! Бородин любил Катю, и, если бы она попросила вообще не жениться, он так бы и поступил.

Месяца два назад Бородин выступал с докладом в клубе строителей. С трибуны он заметил в первом ряду маленькую женщину. Она так пристально смотрела на Бородина, что он смутился. Потом они встретились в фойе, разговорились. Она работала прорабом. Наташа Гурова — так звали эту женщину — чем-то напоминала Катю. И может быть, это сходство вызвало у Бородина желание вновь встретиться с ней. Обычно они виделись в городе, ходили в кинотеатр. Она не разрешала провожать ее домой, и он все чаще задавал себе вопрос: «Что за тайна?» И все же недавно он побывал на квартире у Наташи. Она жила в бараке, занимала комнату довольно просторную, с расставленной со вкусом дешевой мебелью. «Тайной» оказался мальчишка лет шести, белокурый крепыш, очень подвижный и общительный. Наташа думала, что сын как-то отпугнет от нее Степана.

...Он вышел из дому. Едва начинало светать. Думая о Наташе, Бородин пожалел, что у него сейчас мало свободного времени и он не может съездить на стройку в Нагорное, повидать ее. Да, времени у него маловато. Водолазов хотя крепится, старается, но заметно гаснет в работе: то ли болезнь, то ли этот рапорт подействовал на полковника. Теперь по всем вопросам люди идут чаще не к Водолазову. а к нему. Не хватает опыта, секретарствует он всего несколько месяцев.

Первые шаги всегда бывают нелегкими в любом деле, тем более они трудны в партийной работе. Легче было ему, старшему офицеру батареи, осваивать должность заместителя командира дивизиона по политчасти. На курсы послали, поучился и как будто бы неплохо справлялся с новыми обязанностями. В приказах отмечали. Подошло время отчетов и выборов партийных органов в армии. В полк приехал начальник политотдела дивизии полковник Субботин, старый, еще с довоенным стажем артиллерист. Несколько дней провел в батареях, все приглядывался, изучал партийную работу. А кончилось тем, что Субботин выдвинул его кандидатуру в состав нового партийного бюро и с речью выступил: «Бородин хороший артиллерист и опыт партийно-политической работы имеет». При голосовании Бородин получил наибольшее количество голосов. В перерыве он слышал, как Субботин говорил Водолазову: «Михаил Сергеевич, значит, решили: хороший будет секретарь». Бородин и не подумал, что это о нем шла речь. Но на первом же заседании нового состава бюро его единогласно избрали секретарем: радость и тревога завладели им. Потом, когда возвращался с недельных сборов секретарей парторганизаций, радость улетучилась, осталась одна тревога: заместитель командира полка по политической части подполковник Ребров убыл в Москву на долгосрочные курсы. И сразу Бородину показалось, что его новая выборная должность по своей трудности не идет ни в какое сравнение с прежней его службой.

В окнах казарм светились огни, но плац, на котором всегда проходила утренняя физическая зарядка, еще был пуст. У входа в казарму, чуть сутулясь, стоял Рыбалко. Бородин свернул к старшине, намереваясь расспросить, как он провел отпуск.

— Доброе утро, Максим. — Он всегда его называл Максимом, многие так зовут.

— Какое там доброе! — отмахнулся Рыбалко и попросил Бородина зайти в каптерку. Открыв дверь, старшина двинул ногой попавшийся на пути пустой ящик, в сердцах заговорил: — Товарищ майор, что же это делается? — Рыбалко хлопнул себя по бедру (там у него был шрам — след осколочного ранения). — Разве я могу это забыть? А мать, отца, брата и сестренку, расстрелянных в Харькове? Никогда! Пусть меня демобилизуют, пусть сокращают. Но ведь солдатскую душу нельзя уволить в отставку.

— О чем вы? — опешил Бородин: он никогда не видел таким раздраженным старшину. — Что произошло?

— Товарищ секретарь, будто и не знаете. Полк наш ликвидируют! Такую боевую часть расформировать!..

— Кто вам сказал про полк? — Бородина даже потом прошибло. «Ну и секретарь, ну и партийный руководитель, — ругнул он себя мысленно, — такие разговоры, такие настроения, а ты ничего-то не знаешь!»

— Вчера сам слышал: подполковник Крабов говорил командиру полка: «Ничего, Михаил Сергеевич, вслед за вами и мы пойдем на гражданку». А тот ему отвечает: «Устал я, Лев Васильевич». Он устал! А я не устал со своими ранами! — вскрикнул Рыбалко. — Зачем я тут в этом артиллерийском полку нахожусь? Думаете, другой работы не нашел бы... Фью-фью! — присвистнул старшина. — Руки целы, и в голове мозги не усохли... Но фашист ведь все время тянется к оружию, как кошка к салу.

— Об опасности фашизма думаешь не один ты, весь народ, вся наша партия. Понял?

— Понял, отчего же не понять? — примирительно отозвался Рыбалко. — Но раны мои не понимают. Ноют по ночам, спать не дают, даже в хорошую погоду беспокоят.

— Лечить надо.

— Мою хворобу трудно излечить... Не обижайся на меня, товарищ майор. Я все понимаю, а осколки, — показал он на рану, — не понимают. — Рыбалко достал из шкафа чертеж, развернул его и уже совершенно другим голосом заговорил: — Задумали мы с лейтенантом Шаховым каточки под станины изобрести, чтобы легче и быстрее разводить их. Вот посмотрите.

— Это другое дело! Для нас, военных, главное — служба, учеба. А всякие слухи — это ржавчина, — разглядывая чертеж, сказал Бородин. — Нужная вещь. Сможем ли мы сами изготовить их?

— Одобряете?

— Конечно. Буду поддерживать всячески. А ржавые мысли выбрось из головы.

— Выбрось... — вздохнул Рыбалко. — Головой понимаю, а сердцем не могу смириться... Не могу, товарищ майор!

— Ты что, против мира? — скороговоркой выпалил Бородин.

— Я за мир, но за такой, чтобы ни один капиталист не мог мне вторую ляжку покалечить.