Разыскания истины

Несомненно, что это возможно, и нет никакого довода в пользу обратного предположения. Однако мы согласны, что наше допущение невероятно. Гораздо правильнее думать, что Бог действует всегда одинаковым образом там, где находит установленное им соединение души и тела, правильнее думать, что Он с одинаковыми движениями внутренних мозговых фибр у различных лиц связал те же идеи и те же ощущения.

Итак, пусть верно, что одни и те же движения фибр, кончающихся в мозгу, сопровождаются у всех людей одними и теми же ощущениями; но если случится, что одни и те же предметы не произведут в мозгу людей одинаковых движений, то они, следовательно, не вызовут одинаковых ощущений в их душе. Мне же теперь кажется несомненным, что раз органы чувств неодинаково устроены у всех людей, то они и не могут получать одни и те же впечатления от одних и тех же предметов.

Тумаки, например, которыми угощают друг друга для потехи носильщики, способны изувечить людей слабого сложения. Один и тот же удар производит весьма различные движения, а следовательно, вызывает весьма различные ощущения у человека сильного сложения и у ребенка или у женщины слабого сложения. Итак, раз

ill

не найдется двух человек в мире, относительно которых можно было бы утверждать, что органы чувств у них совершенно одинаковы, то нельзя утверждать, чтобы нашлись два человека, которые от одних и тех же предметов получали бы совершенно одинаковые ощущения.

В этом же коренится все то поразительное разнообразие, которое мы видим в наклонностях людей. Одни очень любят музыку, другие к ней равнодушны; и даже между теми, которые любят музыку, одни любят один род ее, другие — другой, сообразно почти бесконечному разнообразию фибр слухового нерва, разнообразию в количестве крови и жизненных духов. Какая разница, например, между музыкой французской, итальянской, музыкой китайцев и других народов, а следовательно, как различен вкус у разных народов к различным родам музыки? Случается даже, что одни и те же концерты в разное время производят весьма различное впечатление; ибо когда воображение возбуждено от множества двигающихся жизненных духов, тогда гораздо приятнее слушать музыку шумную, в которой много диссонансов, чем музыку более тихую и более согласную с 'правилами и математическою точностью. Опыт это доказывает, и нетрудно указать причину этого.

То же относится и к запахам. Тот, кто любит флёр д'оранж, быть может, не выносит запаха розы; другие же — обратно.

Что касается вкусовых ощущений, то они так же разнообразны, как и остальные ощущения. Только совершенно различные соуса, могут нравиться одинаково разным лицам или одному и тому же лицу в разное время. Один любит сладкое, другой любит кислое. Один находит вино вкусным, другой его терпеть не может; один и тот же человек в здоровом состоянии находит его вкусным, во время лихорадки находит его горьким. Однако все люди любят удовольствия; все они любят приятные ощущения; все они одинаково к ним стремятся. Следовательно, из того, что они не равно любят одни и те же предметы, уже следует, что они не получают от них одинаковых ощущений.

Поэтому, если кто-нибудь говорит, что он любит сладкое, то это значит, что ощущение сладкого ему приятно; и если другой говорит, что сладкого не любит, то, в сущности, это значит, что он не имеет того ощущения, которое имел тот, кто любит сладкое. Стало быть, когда он говорит, что не любит сладкого, то это не значит, что он не любит того ощущения, какое любит другой, но значит только, что он его не имеет. Следовательно, когда говорят, что не любят сладкого, то говорят неправильно; следовало бы говорить, что не любишь сахара, меда и т. п., которых все находят сладкими и вкусными, и что не находишь в них того же вкуса, как другие, потому что фибры языка иначе устроены.

Вот пример более наглядный: положим, что между двадцатью лицами у одного озябли руки, и он не знает слов, принятых во Франции для обозначения ощущений тепла и холода; у всех же

112

остальных, наоборот, руки очень теплые. Если — предположим, дело происходит зимою — им всем принести для мытья тепловатой воды, то те, у кого руки очень теплые, обмывая их по очереди, сказали бы: «Какая холодная вода, как неприятно», — но, когда дошла бы очередь мыться до последнего, у которого руки озябли, то он, напротив, сказал бы: «Не знаю, почему вы не любите холодной воды, что касается меня, то мне доставляет удовольствие чувствовать холод и мыться».

Ясно из этого примера, что когда последний сказал бы: «Я люблю холод», — то это означало бы не что иное, как то, что он любит тепло и ощущает его в то время, когда другие чувствуют холод.

Поэтому, если кто-нибудь говорит: «Я люблю все горькое и терпеть не могу сладостей», — то это значит лишь, что он не имеет одинаковых ощущений с теми, которые говорят, что они любят сладости и им противно все горькое.

Итак, несомненно, что ощущение, которое приятно кому-нибудь, будет также приятно и всем тем, кто его чувствует; но одни и те же предметы не вызывают его во всех людях, по причине различного устройства их органов чувств; это в высшей степени важно и в телесном и в душевном отношении.

VI. На это можно сделать только одно возражение, которое, однако, очень легко опровергнуть, именно: случается иногда, что люди, которые чрезвычайно любили известные кушанья, доходят, наконец, до отвращения к ним; или потому, что во время еды неожиданно для себя нашли в них какую-нибудь нечистоту, или потому, что заболели, покушав их не в меру, или, наконец, в силу других причин. Этим людям, скажут нам, не нравятся более те самые ощущения, которые им нравились прежде; ибо, ведь, они получают и теперь те же ощущения, когда едят эти кушанья, а между тем они им теперь неприятны.

Чтобы ответить на это возражение, следует обратить внимание на то, что когда эти лица пробуют кушанья, к которым они возымели такое отвращение, то они имеют два весьма различных ощущения в одно и то же время. Они имеют ощущение того кушанья, которое едят, — это предполагается в возражении, — и у них есть еще другое ощущение, ощущение отвращения, которое вызвано, например, тем, что они живо представляют себе ту нечистоту, которую видели в пище. Причина этого лежит в том, что раз в мозгу произошли одновременно два движения, то потом уже ни одно из них не может возникнуть, не вызвав другого, по крайней мере, до тех пор, пока после первого одновременного появления их в мозгу не прошел значительный промежуток времени. Следовательно, так как приятное ощущение не возникает никогда без этого другого неприятного ощущения, и так как мы рассматриваем как одну вещь вещи, которые совершаются одновременно, то мы воображаем, что ощущение, которое некогда было приятно, перестало

113

быть таковым. Между тем, если бы оно оставалось все тем же, то оно необходимо должно быть всегда приятно. Стало быть, если мы воображаем, что оно перестало быть приятным, то это потому, что оно соединилось и слилось с другим ощущением, и это последнее причиняет отвращение, перевешивающее удовольствие, получаемое от первого.

Труднее доказать, что цвета и некоторые другие ощущения, которые я назвал слабыми и бледными, неодинаковы у всех людей, потому что все эти ощущения так мало затрагивают душу, что нельзя решить — как это возможно при вкусовых и других более сильных и ярких ощущениях, — которые из них приятнее другого, и нельзя, таким образом, распознавать разницу в ощущениях различных лиц по удовольствию или отвращению, связанными с ними. Тем не менее те же самые основания, при посредстве которых мы доказали, что прочие ощущения неодинаковы у различных лиц, заставляют нас признать также, что подобное свойство находит место и в цветовых ощущениях. В самом деле, нельзя сомневаться в том, что у различных лиц органы зрения весьма различно устроены, так же как органы слуха и вкуса, ибо нет никакого основания предполагать, чтобы устройство зрительного нерва у всех людей было совершенно одинаково: во всех делах природы существует бесконечное разнообразие, а особенно в вещах материальных. Итак, есть вероятность думать, что цвета одних и тех же предметов не кажутся всем людям одинаковыми.

Однако я думаю, что не бывает никогда или почти никогда, чтобы черное или белое казалось кому-нибудь другого цвета, чем нам, хотя бы оно и могло казаться ему не в одинаковой с нами степени белым или черным. Но, что касается средних цветов, как-то: красного, желтого и голубого, а особенно, тех, которые составлены из этих трех, — то я думаю, что очень немногие лица получают совершенно одинаковое ощущение от них. Ибо встречается иногда люди, которым известные тела кажутся, например, желтого цвета, когда они смотрят на них одним глазом, и зеленого или голубого цвета, когда они смотрят другим. Между тем, если предположить, что эти люди родились кривыми или что их глаза устроены таким образом, что им кажется голубым то, что обычно называется зеленым, то они думали бы, что видят предметы, окрашенными в те же цвета, какие мы видим, потому что они всегда слышали бы слово «зеленый» в приложении к тому, что им кажется голубым.