Реальность и мечта
Шрифт:
Исааковича Прудкина на роль Федора. Он сразу их увидел и не сомневался в правильности своего решения до конца.
Что же касается меня, то я для него представлялся вешним льдом — выдержит или провалится? В том числе его опасения были связаны с успехом фильма «Председатель». Пырьев боялся моей сложившейся «заземленности».
Когда я во время репетиций прикоснулся к характеру Митеньки Карамазова, то буквально перестал спать ночами, ожидая пробных съемок. Начались сумасшедшие дни! Я в своем старании переигрывал страшно. Пробы были судорожные, надрывные, выхлестнутые. Однако ни в одном эпизоде фильма такого голосового надрыва, как было в пробе, не понадобилось. Видимо, надрыв шел от полного еще непонимания характера Мити. А понимание пришло позже, в ходе съемок. Тем не
С какой стороны подступиться к этой трагической фигуре? В рецензии на спектакль Московского Художественного театра «Братья Карамазовы» в 1910 году Эфрос, известный критик того времени, писал об игре актера Леонидова, гениального исполнителя роли Мити: «Да, то была воистину душа, сорвавшаяся со всех петель, выбитая изо всякой колеи, налитая до последних краев смертельным ужасом, каждую минуту умирающая в исступленном отчаянии, пьяная всеми хмелями, отравленная всеми ядами, какие скопил «дьявол водевиль», — жизнь человеческая!»
С чего начать? Что главное в этой работе? Ведь каждая новая роль для актера — это белый лист. И прежде чем провести первую черту, нужно ясно представить себе характер, придумать его, нафантазировать. Но здесь я стоял воистину перед разъяренным океаном, который клокотал, ревел, буйствовал, и мне предстояло переплыть его или утонуть. Характер Дмитрия был страстно и сострадательно выписан Достоевским. Поэтому от меня не требовалось ничего дополнительно придумывать, однако мне следовало поглубже нырнуть в это бездонное море.
Мир героев Достоевского так выпукло и точно вылеплен; так достоверно и индивидуально, так конкретно и зримо, так обжигающе близко они стоят рядом с читателем, что их воспринимаешь как реально существующих людей. И когда актеры берутся за воплощение этих характеров, то перед ними открываются особые сложности, такой на первый взгляд хаос поступков и чувств, что разобраться в нем — сложнейшая задача.
В отличие от Шекспира, который, исходя из общечеловеческих трагедий, в своих пьесах открывает актеру безграничное поле для фантазии, решений, трактовок, Достоевский горячечно конкретен и национален. От него не отступишь, ничего к нему не придумаешь. Его надо понять и захлебнуться им.
Достоевский, наверное, самый жестокий и в то же время самый гуманный художник в литературе. Он не приукрашивает своих героев, он искренне жаждет разобраться во всех их слабостях. С решимостью хирурга он вскрывает душевные гнойники, показывает самое низкое и преступное, всю меру падения, на какую только способен человек. И это продиктовано не патологической страстью к внутренним язвам, но желанием преодолеть многоликое зло. И это бесстрашное исследование человеческой души внушает в конечном итоге веру в жизнь.
И я, чтобы разобраться во всем самому, начал читать, читать и читать, стараясь погрузиться как можно глубже, насколько хватало моего дыхания. Но чем дольше читал, тем больше я запутывался в характере своего героя, а главное, в том, как играть. Со страниц романа на меня поднималась трагическая, безудержная, почти безумная фигура Дмитрия Федоровича Карамазова. Уже в первом появлении в келье у Зосимы, где собралась вся семья Карамазовых и где должны были обнажиться сложные отношения между Федором Павловичем Карамазовым и Дмитрием, он очень резок в своих проявлениях:
«Позвольте, — неожиданно крикнул вдруг Дмитрий Федорович…»
«Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании…»
«Бесстыдник и притворщик! — неистово рявкнул Дмитрий Федорович».
«Ложь все это! Снаружи правда, внутри ложь! — весь в гневе дрожал Дмитрий Федорович».
«Он не мог более продолжать. Глаза его сверкали, он дышал трудно».
И чем дальше
и глубже я вчитывался в эти строки, тем яснее осознавал, как лихорадочно, надрываясь, живет Дмитрий Карамазов. Но как сыграть, как передать весь накал, весь пожар, в котором горит этот беззащитный человек? Подхлестнутый этим неистовством чувств, я попытался передать его на съемке. Естественно, я искал в нем логику, мысль, мотивы поведения, а во внешнем выражении внутреннего мира старался точно следовать роману. Поэтому я кричал, отчаянно рявкал, дрожал в гневе, трудно дышал и творил еще нечто тому подобное.Однако чем точнее я хотел быть похожим на Митеньку, так яростно написанного Достоевским, тем хуже и хуже шел материал. На экране бегал человек с выпученными глазами, бесконечно и много кричащий, судорожно дергавшийся. Казалось, я нахожусь на пределе физических сил, а на экране этот надрыв вызывал лишь недоумение. В чем же дело? Я ли не стараюсь и не выкладываюсь? Почему же этот крик летит мимо сердца? И чем азартнее мы набрасывались на сцены, тем бессмысленнее они получались.
При этом Иван Александрович все время повторял мне: «Миша, перестань читать книгу». А когда раздражался, то на многочисленные вопросы, с которыми к нему обращались по поводу съемок, ехидно кивал в мою сторону: «Вон спросите Ульянова, он все время читает книгу, он все знает».
Детально следуя тексту романа, я старался сориентироваться в этом кипящем море и запутывался еще больше. Поэтому Иван Александрович убеждал меня не быть таким буквоедом. Он хотел, чтобы я нашел пусть маленькую, пусть узенькую, но свою творческую дорогу и твердо шел по ней, а не блуждал в бесконечном мире героя Достоевского. Дорога эта должна быть выбрана исходя из моего актерского понимания романа, так, чтобы я смог донести до зрителя то, что в моих силах. Пырьев отлично понимал: правдивым и естественным будет выглядеть лишь то, что актер сумеет высказать своим голосом. Но если он пыжится, пытаясь поднять сразу всю гору, то непременно надорвется и сфальшивит. И глоткой тут не возьмешь: чем больше кричишь, тем громче будет звучать эта фальшь.
И дома, и на съемках, раздумывая о роли, я, в общем-то, правильно представлял ее суть. Я понимал Дмитрия как человека, доведенного до отчаяния страшным укладом окружающей жизни. Он погибает, так ничего и не доказав. Для него попытка самоубийства — это бунт, это вопль отчаяния, это невозможность поступить по-иному. Загубленный, замученный человек хочет любви от людей, помощи от Бога. Но люди не понимают друг друга, в непонимании они убивают ближнего. И Бог тоже не помогает им. А Митя правдолюбец, и он буянит оттого, что ему тоже никто не верит и не понимает его. Он мучительно ищет правду, настойчиво ищет ее в людях и казнит себя за свои и чужие ошибки и пороки, казнит себя больше всех других и от отчаяния и муки идет на преступление. И в тюрьме он приходит к окончательному выводу: только в любви к людям надо искать правду. По сути, весь ход этой роли — непрерывное, исступленное стремление к осмыслению одной темы: почему люди так плохо, так пакостно живут? Почему так ненавидят друг друга? И к себе Митя прислушивается в первую очередь: что же такое с ним происходит, почему он сам все путает и неправильно, не по-человечески поступает, и от этой путаницы еще мучительнее становятся его ощущения.
В поисках пути к характеру Мити, в поисках его смысла, в попытке постичь мировоззрение моего героя я пришел даже к такому сравнению: в Мите есть что-то от Мышкина. Может быть, эту мысль можно опровергнуть, не принять. В конце концов, я не предлагал свою концепцию, а как актер искал почву под ногами, чтобы понять этот прекрасный и страшный характер. Но важно, что возникшее сравнение давало мне новое ощущение роли.
Действительно, Митя живет в мире чудовищного и взаимного отчуждения людей. И все они сочиняют философию, угодную своему индивидуализму. В келье у старца Зосимы высказывается мысль: «…Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия».