Реальность сердца

— Забудьте о ней вовсе и не беспокойтесь. Алларэ отвернулся к стойке. Хозяин делал вид, что вытирает тарелки краем засаленного передника. Если тарелки были вымыты, оставалось лишь пожалеть работу судомойки. Рене готов был поспорить, что Арло разобрал каждое слово из разговора; его косые редкие взгляды могли обмануть только совсем уж наивного человека. Значит, к вечеру слух будет повторять вся столица. Что скажет на это Реми? И не Реми ли сам запустил сплетню?.. Или — нет, он не имеет никакого отношения к глупой сплетне, и уже к вечеру герцог в очередной раз отчитает его, как нашкодившего мальчишку, за то, что Рене чего-то не сказал, не сделал?

8. Собра — Оганда

— Присаживайтесь, сокровище, поговорим. Сорен, идите отдыхать. Андреас, вы тоже.

— Господин герцог… — встрепенулся ученик лекаря, он же владетель Ленье, до сих пор успешно сливавшийся с гобеленом на стене.

— Андреас, еще слово, и вы пожалеете, что не родились глухонемым. Оба — вон. Двое ровесников поднялись, всем видом выражая несогласие, и в ногу двинулись к двери, даже спинами ухитряясь показать, как они возмущены. Саннио прикусил губу, чтоб не улыбнуться. С Андреасом он за последние дни сдружился. У них оказалось удивительно много общего. Эллонский сирота, после приюта попавший в ученики к мэтру Беранже, был приучен держаться тише воды, ниже травы, а потом на него свалилась неожиданная — и нежданная вовсе — милость. В господина Гоэллона ученик лекаря вцепился, как утопающий в соломинку, и как только выдавалась оказия, задавал ему десятки вопросов о допустимом и недопустимом. Нашлись и другие темы для задушевных вечерних бесед. Андреас был не только старательным, но и способным, жадным до знаний и Саннио с удовольствием делился с ним всем, что узнал от дяди; до разговоров с учеником-владетелем он и сам не подозревал, сколько герцог Гоэллон ухитрился в него вложить разнообразных полезных сведений. Пожалуй, знаний у него и у Андреаса, учившегося с тринадцати лет, было вровень, хотя Саннио почти ничего не умел делать своими руками, у нового приятеля же практики было вдоволь. Тихий юноша с пепельными волосами, худым костистым лицом и привычкой притворяться предметом мебели на первый взгляд казался слабым и едва ли не безвольным; шуток он боялся и отчаянно робел, никогда не повышал голос, старался угодить всем, с кем беседовал. Тем не менее, через пару дней Саннио с изумлением понял, что под тусклыми мягкими перышками «воробушка» прячутся железная воля и ледяная выдержка. При этом Андреас был удивительно добрым, а то, что поначалу казалось угодливостью, оказалось на редкость терпеливой доброжелательностью ко всем и каждому. У него хватало терпения даже на герцога Алларэ. Там, где многоопытный, но вспыльчивый и упрямый мэтр Беранже наливался багровым румянцем и судорожно давился словами, ученик мягко улыбался и тихо, едва ли не шепотом, просил. Очень вежливо — и с непоколебимой настойчивостью. Реми, волчьим рыком разгонявший всех, кто осмеливался ему противоречить, готовый спорить до тех пор, пока собеседник не устанет, выливая на любого «нахала» ведра сарказма, перед этой тихой кротостью пасовал. Почти всегда.

— Изверги, — прокомментировал изгнание двух самых верных своих компаньонов герцог Алларэ. — Вся ваша порода такова.

— Мы, кажется, не родственники?

— Все, кто начинает изучать медицину, становятся братьями. По духу, а это хуже, чем по крови. И вы такой же, и дядя ваш… У вас один девиз на всех — «Нельзя!».

— Выжить в Шенноре и умереть, не послушав лекаря — это… пошло.

— Что-что вы сказали? Пошло? Алессандр, вы портитесь на глазах! Весной вы тряслись, как мышь под метлой, и боялись при мне рот открыть, а что теперь?

— У меня был достойный учитель. — К подобным пикировкам юноша уже привык, кажется, Реми они развлекали.

— На кого же вы намекаете?

— Я не намекаю, я выражаю вам свою благодарность за уроки злословия.

— Нахал!

— Рад быть полезным вашей милости! Герцог Алларэ расхохотался, и Саннио обрадовался, услышав, что смех уже не переходит в долгий приступ кашля. Почти две седмицы неустанных забот лекаря и Андреаса дали свои плоды, да и легендарное здоровье алларцев оказалось сущей правдой: Реми поправлялся на глазах. Впрочем, легче от этого не стало никому, даже самому зеленоглазому герцогу. Прошла лихорадка, сходило на нет воспаление в легких, и уже почти не досаждали пациенту непрестанные головные боли — и тем яснее ему становилась собственная беспомощность.

Обе кисти по-прежнему пребывали в оковах тугих повязок, и мэтр Беранже не мог пообещать ничего утешительного.

— Вам раздробили все суставы и более половины костей, и произошло это задолго до того, как вы попали ко мне. Я лекарь, но не чудотворец. Вы сможете держать в руках кружку, одеваться без посторонней помощи, но не более того, — подвел он итог очередному осмотру. — Куда лучше, чем я мог надеяться. И этому вам придется долго учиться. Тогда Реми ничего не сказал — только с вызовом улыбнулся и вскинул голову, — но Саннио не раз и не два подмечал, как он прикусывает губу, прежде чем обратиться за помощью к любому из окружающих. Юноша передергивался, представляя на его месте себя. Если ради любого пустяка, ради любой привычной мелочи, еще вчера доступной без малейших раздумий, приходится кого-то просить — недолго и с ума сойти. Что тут можно сделать, что сказать, как помочь, молодой человек попросту не знал. Ему самому было бы легче, сделай окружающие вид, что ничего вовсе не происходит. Только — без утешений, сочувствий, разговоров о том, что могло бы быть и хуже… Лучше честное молчание, чем подобные глупости.

— Сокровище, о чем вы так глубоко задумались?

— Ни о чем, — соврал Саннио. — Просто устал. Реми недовольно дернул щекой; точеное лицо, на которое уже вернулся здоровый румянец, теперь всегда казалось строгим и жестким, и даже улыбка не освещала его, как раньше — скользила по губам, не более того.

— Допустим, я поверил. Неважно. Алессандр, вы знаете уже, о чем я хочу вас расспросить. Все о том же, да. Давайте попробуем еще раз.

— Хорошо… Третий разговор за две седмицы, и все — о тех нескольких часах, что герцог Гоэллон провел в собственном доме. Бернар Кадоль дважды проходил через подобный допрос. Но, как не бились все трое, ничего нового не всплывало. Реми всякий раз задавал новые вопросы, они звучали по-разному, касались разных вещей — тщетно, все тщетно… То, что Саннио помнил, а на забывчивость он никогда не жаловался, уже трижды звучало вслух; герцог Алларэ то досадовал и бранился, порой пугая собеседника, то много шутил, где-то между салонными анекдотами вдруг озадачивая очередным вопросом. И толку во всем этом не было ни на ломаный серн.

— Я расспросил Ларэ, вас, Кадоля. Вывернул, как дотошный вор карманы. Бесполезно! А мне хотелось бы знать, где вороны носят Руи…

— Мне тоже, — племянник и наследник не смог сдержать скорбный вздох.

— Вы удивляете меня каждый день… — задумчиво сказал Реми после долгой паузы.

— Я?

— Да, вы. Вы действительно оказались так хороши, как отзывался о вас Руи. Но вы и без дяди не оплошали.

— Герцог, вы необоснованно…

— Уймитесь! Вполне обоснованно. Я знаю, что Руи не баловал вас похвалой. Его право, но я не считаю, что главное достоинство юноши — скромность. Я могу положиться на вас. Я не привык разбрасываться подобными словами, Алессандр.

— Благодарю…

— Вы определенно пошли в тетушку Амели, а не в свою бабку и не в мою мать. Стоит сказать доброе слово — и вас не отличить от Ларэ! Омерзительно, молодой человек. Вы еще рукавом прикройтесь, как крестьянка…

— Рукава узкие! — Саннио уже справился со смущением; еще пара седмиц в компании герцога Алларэ, и о дурацкой манере краснеть и мямлить можно вовсе забыть. Отучит.

— Так-то лучше. Теперь к делу. Сокровище, признавайтесь, как на духу, вы сильно набожны? Саннио с недоумением уставился на собеседника. Реми поднялся из кресла, прошелся по комнате, хмуря брови; наверное, пытался подобрать слова. Нарочито ровная осанка, уверенные, четкие движения, но слишком уж отчетливая незавершенность в каждом. Не хватало жестов. Скрещенные на груди руки застыли, и казалось — навсегда. «Две седмицы — а я все не могу привыкнуть, — подумал юноша. — Никогда, наверное, не смогу. Подло, как же подло…»

— Тоску из взора уберите, — на ходу бросил Реми; Саннио стиснул зубы и опустил глаза. — Отвечайте на вопрос.

— Я хожу в церковь. Исповедуюсь. Стараюсь не грешить…

— Я не о том. Вы не знаете многих фамильных преданий. Это досадно, хотя и понятно. Дело в другом. Мы с вами, конечно, родственники, но…

— Ничего не понимаю, — признался юноша. Какие предания, при чем здесь родство, и что такое собирается рассказать Реми, что впервые за все время знакомства он выглядит растерянным и нерешительным?! Реми, который, не раздумывая, взял на себя ответственность за усмирение хлебного бунта, вышел перед Ассамблеей, возглавил оппозицию Скорингу…

— Хорошо, слушайте. Налейте себе вина. Реми вернулся в кресло, уселся, закинув ногу на ногу. Вновь долгая пауза. Казалось, что герцога Алларэ куда больше интересует гобелен над камином. Саннио поглядел туда же. Люди в старинной одежде штурмовали замок. Смешные тонконогие лошади, катапульты, больше похожие на телеги, рыцари в кольчугах, напоминавших рыбную чешую. Подобных гобеленов в особняке Алларэ было не так уж и много, куда больше — картин, но в кабинете Реми висел этот — древний, не раз уже отреставрированный.

— Подлинная история нашего мира несколько расходится с той, что изложена в Книге Сотворивших. До того, как Воин и Мать пришли к нам, здесь вовсе не было пустоты. Была земля, на которой, представьте себе, жили люди. Одно, но весьма большое племя. Потом оно расселилось почти по всему обитаемому миру, смешалось с теми, кого создали Сотворившие. Но кровь эта не иссякла до конца. В Лите и Эллоне до сих пор можно найти потомков первого племени, но не только там. В Тамере и на островах Хокны… да везде, в общем.