Реанимация чувств

– Давайте осторожно стягивать с плеч! – сказал Азарцев и осторожно, но сильно стал настойчивыми движениями стягивать платье. Валентина Николаевна замерла. Движение молекул в мире остановилось. Они с Азарцевым стояли в опасной близости друг за другом, почти прижавшись, в залитом светом коридоре ее квартиры и не слышали ничего вокруг, в том числе и то, что Чарли вдруг стал тревожно поскуливать. Задетое ненароком черное пальто Тины упало с вешалки и валялось на полу. Тина не обратила на это никакого внимания. Ее ужасно волновало прикосновение пальцев Азарцева к ее плечам и спине. А он действительно изо всех сил пытался освободить ее от плена платья.

И вдруг замок "молнии" поддался. Край ткани выскочил из него и освободил путь. Платье сползло.

– Я вас поздравляю! – засмеялся Азарцев. Тина повернулась и оказалась в его руках. Ей стало так по-детски весело и хорошо, как давно уже не было. Она запрокинула голову и засмеялась. Она хохотала и хохотала и поэтому не слышала, как в замочной скважине повернулся ключ, дверь распахнулась, и на пороге показался ее собственный сын в обнимку с какой-то девушкой. Последовала немая сцена.

– Ты почему не на занятиях? – сразу перестав хохотать, строгим голосом спросила Тина, натягивая платье, ревниво поглядывая на девушку и застегивая застежку на спине (теперь уже свободно). – Ты собираешься в институт поступать или нет? Вот я все отцу расскажу, как ты на занятия ходишь!

– Может быть, ты меня познакомишь? – противно ехидным голосом спросил сын, и тут Тина поняла, что виденная подростками сцена может быть истолкована ими по-своему.

– Это мой сын, Алексей. А это доктор Азарцев, – сказала Тина. – Мы сейчас с ним едем осматривать его новую клинику.

Азарцев протянул мальчику руку, тот пожал ее с какой-то наглой усмешкой:

– Как приятно познакомиться с мамиными коллегами!

– Суп и котлеты в холодильнике! – выходя из квартиры, успела сказать Тина и услышала в ответ:

– Спасибо заботливой мамочке!

– Переходный возраст, – заметила она.

– Мне это знакомо, – ответил Азарцев.

И только спускаясь по лестнице, Тина вспомнила и про смятую, незаправленную постель, и про пальто, валявшееся на полу в коридоре, пока его не поднял Азарцев, и про свой смех в его объятиях.

"Да. Пожалуй, мне трудно будет это объяснить Алеше", – подумала Тина. Про мужа она почему-то даже не вспомнила. Теперь надо хотя бы на время об этом столкновении с сыном забыть и следовать намеченной программе. Если она сейчас вернется домой, это будет выглядеть как извинение. А извиняться на самом деле не за что. И вообще, каким это образом сын вместо занятий оказался дома, да еще и с незнакомой девчонкой? Наверное, нужно проверить, ходит ли он вообще на эти занятия. Может быть, гуляет по улицам, если она дома, или сидит в квартире в то время, когда ее нет? А все муж с разговорами, что возьмет его работать к себе на фирму. Сам-то он сначала институт окончил, а потом фирму создал! Как надоело играть роль семейного цербера! Но делать нечего – придется разобраться и вправить мозги. Хотя бы одному, если не удастся обоим.

С этими мыслями Тина храбро перекинула сумку через плечо и как можно изящнее опустилась на переднее сидение в машине Азарцева. Тот бережно закрыл за ней дверцу.

15

– Дело уголовное я возбуждать не буду. Фактов маловато. Девочка пока жива, а с телесными повреждениями можно будет разобраться потом, – сказал следователь Чистякову, прощаясь с ним за руку в коридоре отделения. – К тому же родителей нет, жаловаться некому. Что там у них было на этой вечеринке, точно никто не знает. Друзья и знакомые будут запираться, друг друга выгораживать, отнекиваться по принципу «я ничего не знаю». Потом начнутся визиты родителей. Но за то, что рассказали про нее, спасибо, хоть буду в курсе. Если вопрос всплывет – доложу начальству. Счастливо оставаться! – Следователь направился к выходу.

– Но вы же понимаете, что самой себе трудно нанести такие повреждения.

– Я все понимаю, но огород городить пока не буду. Хрен их знает, что у них там вышло. Официального заявления мне ни от кого не поступало.

– Так от кого оно могло бы поступить? Потерпевшая в больнице без сознания, и мать, похоже, единственная родственница, тоже в больнице.

– Валерий Павлович, – устало, но терпеливо сказал следователь, – у тебя свои заморочки, у меня свои. Я же не учу тебя, как лечить больных!

– Девочку жалко! – засопел Чистяков.

– Да мне всех жалко, – проговорил следователь, – так что с того?

Чистяков только пожал плечами. Следователь направился к двери.

– А с кавказцем-то хоть что будет? – вдогонку крикнул Валерий Павлович. – Вы бы хоть посмотрели, кто у вас в розыске. Он ведь явно не тот, за кого себя выдает.

– Да толку мало! Он молчит и будет молчать. Знает, конечно, зараза, кто и за что его подстрелил, но, естественно, боится сказать. Наверняка думает сделать ноги, как только чуть-чуть оклемается.

– Так вы ему охрану бы поставили.

– А кого я поставлю, у меня людей совсем нет! – Следователь задумался. – Пока, насколько я понял, он ведь не в состоянии бежать?

– Ну, пока вроде нет. Вторые сутки после операции. Но никто же не поручится за то, что он сделает завтра. Да и с охраной, может, вел бы себя поспокойнее, а то осточертело его слушать. Орет целый день, ругается. Всех моих девок по десять раз за вечер обматерил. Одно спасение – когда спит, да мне уж надоело на него снотворное тратить.

– Ну, пусть сегодня еще поспит, – сказал следователь, – а завтра чего-нибудь придумаем. Чека не дремлет! – И он взялся наконец за ручку двери.

– Ну-ну! – покрутил в ответ головой Чистяков и пошел к больным.

За окном в мужской палате уже было совсем темно, и ни тополь, ни клен, ни клочки неба не были видны ниоткуда. В стекле отражались яркие люминесцентные лампы, с противным жужжанием горевшие на потолке, да притолока двери с косяком, когда-то давно выкрашенная в белый цвет.

Бывший повешенный находился в сознании и молча лежал на своей функциональной кровати. Лицо его было распухшим, одутловатым. На верхних веках отчетливо выделялись мелкие кровоизлияния. У него ужасно болела шея. Казалось, будто ему пытались отрубить топором голову, но недорубили до конца – и теперь он так и лежит с окровавленной раной на шее, умирает, и никто не может ему помочь. Пациент пытался разглаживать шею руками, но даже легкое прикосновение к тонкой вдавленной темно-фиолетовой полосе, вдоль которой шли в ряд кровоизлияния, доставляло еще худшую боль. В горле будто скребли железом. Он попробовал голос. Он охрип и осип, но говорить мог.

– Ну что, милый, поешь? – сказал ему Чистяков. Увидев доктора, встала и подошла к нему медсестра.

– Зачем вы меня откачали? – прохрипел бывший повешенный.

– Ну ладно, ладно, так все говорят, чтоб не стыдно было! – ответил, слушая его легкие и сердце, Чистяков. – Ты меня не стыдись и ее не стыдись, – показал он на медсестру, – нас стыдиться нечего! Мы, медики, многое видели, многое знаем. Ты вот лучше скажи, ты сам мочился?

– Н-нет… – прохрипел больной.

– Ну, сделай ему спазмолитик и спусти мочу, – велел Чистяков сестре. Та подала лист назначений. Он быстро вписал туда то, что было нужно, и перешел к прооперированному алкашу.