Речи

(56) Дальше следует совет: "Не оказывать слишком большого почета низким и отвергнутым людям". Рассмотрим слово "отвергнутые"; кто такие "низкие", я выясню потом. Но все-таки надо признать, что это слово больше всего подходит к тому человеку, который, без всякого сомнения, является самым низким из всех людей. Кто же такие "отвергнутые"? Я полагаю, что это не те, которым когда-то было отказано в почетной должности из-за ошибки сограждан, а не ввиду каких-либо их собственных недостатков; ибо это, действительно, не раз случалось с многими честнейшими гражданами и весьма уважаемыми мужами. "Отвергнутые" - это те, которых, несмотря на то, что они во всем преуспевали, вопреки законам устраивали бои гладиаторов99 , совершенно открыто занимались подкупом, отвергли не только посторонние люди, но даже их собственные соседи, члены триб городских и сельских. Нам советуют не оказывать этим людям "слишком большого почета". Это указание должно быть нам по-сердцу; однако римский народ сам, без всякого предостережения гаруспиков, по собственному почину принял меры против этого зла. (57) Остерегайтесь "низких"; людей этого рода очень много, но вот их предводитель и главарь. И в самом деле, если бы какой-нибудь выдающийся поэт захотел изобразить самого низкого человека, какой только может быть, преисполненного любых пороков, какие только можно вообразить и собрать, наблюдая разных людей, то он, конечно, не смог бы найти ни одного позорного качества, которого был бы лишен Публий Клодий, и даже не заметил бы многих, глубоко укоренившихся в нем и от него неотделимых.

(XXVII) С родителями, с бессмертными богами и с отчизной нас прежде всего связывает природа: в одно и то же время нас берут на руки100, на дневной свет, наделяют нас дыханием, ниспосланным с неба, и предоставляют нам определенные права свободного гражданства. Клодий, приняв родовое имя "Фонтей", презрел имя родителей, их священные обряды, воспоминания о них, а огни богов, престолы, столы101 , заветные и находящиеся внутри дома очаги, сокровенные священнодействия, недоступные, уже не говорю - взору, даже слуху мужчины, он уничтожил преступлением, не поддающимся искуплению, и сам предал пламени храм тех богинь, к чьей помощи обращаются при других пожарах . (58) К чему говорить мне об отечестве? Публий Клодий насилием, мечом, угрозами изгнал из Рима того гражданина, которого вы так много раз признавали спасителем отчизны, лишив его сначала всех видов защиты со стороны отечества. Затем, добившись падения "спутника" сената - как я всегда его называл, - его вождя, как он говорил сам, этот человек посредством насилия, резни и поджогов низложил самый сенат, основу общественного благоденствия и мнения; он отменил два закона - Элиев и Фуфиев, - чрезвычайно полезные для государства, упразднил цензуру, исключил возможность интерцессии, уничтожил авспиции; консулам, своим соучастникам в преступлении, он предоставил эрарий, наместничества, войско; тех, кто был царями, он продал; тех, кто царями не был, признал; Гнея Помпея мечом загнал в его собственный дом; памятники, сооруженные императорами, ниспроверг; дома своих недругов разрушил; на ваших памятниках написал свое имя102. Нет конца его злодеяниям против отечества. А сколько он совершил их против отдельных граждан, которых он умертвил? Против союзников, которых он ограбил, против императоров, которых он предал, против войск, которые он подстрекал к мятежу? (59) И далее, как велики его преступления против себя самого, против родных! Найдется ли человек, который бы когда-либо меньше щадил вражеский лагерь, чем он все части своего тела? Какой корабль на реке, принадлежащий всем людям, был когда-либо так доступен всем, как его юность? Какой кутила когда-либо так развратничал с распутницами, как он с сестрами? Наконец, могло ли воображение поэтов изобразить столь ужасную Харибду103, которая бы поглощала огромные потоки воды, равные проглоченной им добыче у византийцев и Брогитаров? Или Сциллу с жадными и столь прожорливыми псами, как те Геллии, Клодии, Тиции, с чьей помощью он, как видите, гложет даже ростры104?

(60) Итак, - и это последнее в ответах гаруспиков - примите меры, "чтобы не произошло изменения государственного строя". И в самом деле, государственный строй, когда он уже потрясен, едва ли может быть прочен, даже если мы станем его подпирать со всех сторон; он, повторяю, едва ли будет прочен, даже если мы все будем поддерживать его своими плечами. (XXVIII) Государство наше некогда было таким крепким и сильным, что могло выдерживать нерадивость сената и даже незаконные поступки граждан; теперь это невозможно. Эрарий пуст; те, кто взял на откуп налоги и подати105, ничего не получают; влияние главенствующих людей пало; согласие между сословиями нарушено; правосудие уничтожено; голоса распределены и их крепко держит в руках кучка людей; честные люди уже не будут послушны воле нашего сословия; гражданина, который ради блага отечества согласится подвергнуться злобным нападкам, вы будете искать тщетно.

(61) Следовательно, этот государственный строй, который теперь существует, каков бы он ни был, мы можем сохранить только при условии согласия между нами; ведь улучшить наше положение, пока Клодий остается безнаказанным, нам и думать нечего; но для того, чтобы попасть в еще худшее положение, нам остается спуститься только на одну ступень, ведущую к гибели или к рабству. И дабы нас туда не столкнули, бессмертные боги и посылают нам предупреждение, так как человеческие увещания давно уже утратили силу. Что касается меня, отцы-сенаторы, то я никогда не решился бы произнести эту речь, такую печальную, такую суровую (не потому, чтобы эта роль и участие в этом вопросе не были моим долгом и не соответствовали моим силам - ведь римский народ предоставил мне почетные должности, а вы много раз отличали меня знаками достоинства, - однако я, пожалуй, все же промолчал бы, раз молчат все), но во всей этой речи я выступал не от своего имени, а от имени государственной религии. Моими были слова - пожалуй, их было слишком много, - мнения же все принадлежали гаруспикам; либо им о возвещенных нам знамениях не следовало сообщать, либо их ответами нам необходимо руководствоваться.

(62) Но если на нас часто производили впечатление более обычные и менее важные знамения, то неужели голос самих бессмертных богов не подействует на умы всех людей? Не думайте, что может случиться то, что вы часто видите в трагедиях: как какой-нибудь бог, спустившись с неба, вступает в общение с людьми, находится на земле, с людьми беседует. Подумайте об особенностях тех звуков, о которых сообщили латиняне. Вспомните и о том, о чем еще не было доложено: почти в то же время в Пиценской области, в Потенции, как сообщают, произошло ужасное землетрясение, сопровождавшееся некими знамениями и страшными явлениями. Вы, конечно, испугаетесь всего того, что, как мы можем предвидеть, нам предстоит. (63) И в самом деле, когда даже весь мир, моря и земли содрогаются, приходят в какое-то необычное движение и что-то предсказывают странными и непривычными для нас звуками, то это надо признать голосом бессмертных богов, надо признать почти ясной речью. При этих обстоятельствах мы должны совершить искупительные обряды и умилостивить богов в соответствии с предостережениями, какие мы получили. Те, которые и сами показывают нам путь к опасению, мольбам доступны; мы же должны отказаться от злобы и раздоров.

Марк Туллий Цицерон. Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла.

[В сенате, начало сентября 46 г. до н.э.]

(I, 1) Долгому молчанию, которое я хранил в последнее время1, отцы-сенаторы, - а причиной его был не страх, а отчасти скорбь, отчасти скромность - нынешний день положил конец; он же является началом того, что я отныне могу, как прежде, говорить о том, чего хочу и что чувствую. Ибо столь большой душевной мягкости, столь необычного и неслыханного милосердия, столь великой умеренности, несмотря на высшую власть2 , которой подчинено все, наконец, такой небывалой мудрости, можно сказать, внушенной богами, обойти молчанием я никак не могу. (2) Ведь коль скоро Марк Марцелл возвращен вам, отцы-сенаторы, и государству, то не только его, но также и мой голос и авторитет, по моему мнению, сохранены и восстановлены для вас и для государства. Ибо я скорбел, отцы-сенаторы, и сильно сокрушался из-за того, что такому мужу, стоявшему на той же стороне, что и я, выпала иная судьба, чем мне; и я не мог себя заставить и не находил для себя дозволенным идти нашим прежним жизненным путем после того, как моего соратника и подражателя в стремлениях и трудах, моего, так сказать, союзника и спутника у меня отняли. Поэтому и привычный для меня жизненный путь, до сего времени прегражденный, ты, Гай Цезарь, вновь открыл передо мной и для всех здесь присутствующих как бы поднял знамя надежды на благополучие всего государства.

(3) То, что я на примере многих людей, а особенно на своем собственном, понял уже раньше, теперь поняли все, когда ты, уступая просьбам сената и государства, возчратил им Марка Марцелла, особенно после того, как упомянул об обидах3 ; все поняли, что авторитет нашего сословия и достоинство государства ты ставишь выше своих личных огорчений или подозрений. А Марк Марцелл сегодня получил за всю свою прошлую жизнь величайшую награду полное единодушие сената и твое важнейшее и величайшее решение. Из всего этого ты, конечно, поймешь, сколь большой хвалы заслуживает оказание милости, раз принятие ее приносит славу. (4) Но поистине счастлив тот, чье восстановление в правах доставит, пожалуй, всем не меньшую радость, чем ему самому; именно это выпало на долю Марка Марцелла справедливо и вполне по праву. В самом деле, кто превосходит его знатностью, или честностью, или рвением к самым высоким наукам, или неподкупностью, или какими-нибудь другими качествами, заслуживающими хвалы?

(II) Ни у кого нет такого выдающегося дарования, никто не обладает такой силой и таким богатством речи, чтобы, уже не говорю - достойно возвеличить твои деяния, Гай Цезарь, но о них рассказать. Но я утверждаю и - с твоего позволения - буду повторять всегда: ни одним из них ты не заслужил хвалы, превосходящей ту, какую ты стяжал сегодня. (5) Я мысленно нередко обозреваю все подвиги наших императоров, все деяния чужеземных племен и могущественнейших народов, все деяния знаменитейших царей и часто охотно повторяю, что все они - ни по величию стремлений, ни по числу данных ими сражений, ни по разнообразию стран, ни по быстроте завершения, ни по различию условий ведения войны - не могут сравняться с тобой и что поистине никто не смог бы пройти путь между удаленными друг от друга странами скорее, чем он был пройден, не скажу - твоими быстрыми переходами, но твоими победами4. (6) Если бы я стал отрицать величие всех этих деяний, охватить которое нет возможности ни умом, ни воображением, то я был бы безумцем; но все же есть нечто другое, более великое. Ведь некоторые люди, говоря о воинских заслугах, склонны их преуменьшать, отказывая в них военачальникам и приписывая их множеству людей, с тем, чтобы заслуги эти не принадлежали одним только императорам. И действительно, успеху военных действий сильно способствуют доблесть солдат, удобная местность, вспомогательные войска союзников, флоты, подвоз продовольствия, но наиболее важную долю в успехе, словно имея право на это, требует себе Судьба и чуть ли не всякую удачу приписывает себе5. (7) Но славы, недавно достигнутой тобой, ты, Гай Цезарь, поистине не делишь ни с кем. Слава эта, как бы велика она ни была, - а она, несомненно, неизмерима, - вся, говорю я, принадлежит тебе. Ни одной из этих заслуг не отнимут у тебя ни центурион, ни префект, ни когорта6 , ни отряд конницы; более того, сама владычица дел человеческих - Судьба - разделить с тобой славу не стремится; тебе уступает ее она, всю ее признает твоей и тебе одному принадлежащей; ибо неосмотрительность никогда не сочетается с мудростью, случай не советчик тому, кому решать.

(III, 8) Ты покорил племена свирепых варваров неисчислимые, населяющие беспредельные пространства, обладающие неисчерпаемыми богатствами всякого рода, и все же ты одержал победу над тем, что, в силу своей природы и обстоятельств, могло быть побеждено; нет ведь такой силы, которую, как бы велика она ни была, было бы невозможно одолеть и сломить силой оружия. Но свое враждебное чувство победить, гнев сдержать, побежденного пощадить, поверженного противника, отличающегося знатностью, умом и доблестью, не только поднять с земли, но и возвеличить в его былом высоком положении7, того, кто сделает это, я не стану сравнивать даже с самыми великими мужами, но признаю богоравным. (9) Твои всем известные воинские подвиги, Гай Цезарь, будут прославлять в сочинениях и сказаниях не только наших, но, можно сказать, и всех народов, молва о твоих заслугах не смолкнет никогда. Однако мне кажется, что, даже когда о них читаешь, они почему-то заглушаются криками солдат и звуками труб. Но когда мы слышим или читаем о каком-либо поступке милосердном, хорошем, справедливом, добропорядочном, мудром, особенно о таком поступке человека разгневанного (а гнев - враг разума) и победителя (а победа по своей сущности надменна и горда), то как пламенно восторгаемся мы не только действительно совершенными, но и вымышленными деяниями и часто начинаем относиться с любовью к людям, которых мы не видели никогда!

(10) Ну, а тебя, которого мы зрим перед собой, тебя, чьи помыслы и намерения, как мы видим, направлены на сохранение всего того, что война оставила государству, какими похвалами превозносить нам тебя, с каким восторгом за тобой следовать, какой преданностью тебя окружить? Стены этой курии, клянусь богом верности, сотрясаются от стремления выразить тебе благодарность за то, что этот достойнейший муж вскоре займет в ней место, принадлежащее его предкам и ему самому. (IV) А когда я вместе с вами только что видел слезы Гая Марцелла, честнейшего мужа, наделенного безмерной преданностью, мое сердце наполнили воспоминания обо всех Марцеллах, которым ты, сохранив жизнь Марку Марцеллу, даже после их смерти возвратил их высокое положение и, можно сказать, спас от гибели знатнейшую ветвь рода, от которой уже остались немногие.

(11) Итак, ты, по справедливости, можешь оценить этот день выше величайших и бесчисленных благодарственных молебствий от твоего имени8 , так как это деяние совершено одним только Гаем Цезарем; прочие деяния, совершенные под твоим водительством, правда, тоже великие, но все же совершены при участии твоих многочисленных и великих соратников. В этом деле ты одновременно и военачальник и соратник; именно оно столь величественно, что, хотя время и уничтожает твои трофеи9 и памятники (ведь нет ничего, сделанного руками человека, чего бы не уничтожило и не поглотило время), (12) молва об этой твоей справедливости и душевной мягкости будет с каждым днем расцветать все более и более, а все то, что годы отнимут от твоих деяний, они прибавят к твоей славе. Ты, несомненно, уже давно своей справедливостью и мягкосердечием одержал победу над другими победителями в гражданских войнах10 ; но сегодня ты одержал победу над самим собой. Боюсь, что слушатели мои не поймут из моих слов всего, что я думаю и чувствую; самое победу ты, мне кажется, победил, возвратив ее плоды побежденным. Ибо, когда по закону самой победы все мы должны были пасть побежденные, мы были спасены твоим милосердным решением. Итак, по всей справедливости непобедим ты один, ты, кем полностью побеждены и закон и сила самой победы.