Рефераты для дурёхи

Гамлетовские «слова, слова, слова» – лживые тени реального мира: поступков, эмоций, предметов, которые эти слова тщетно силятся ухватить.

Реальный мир, согласно разочаровавшемуся в Дании («Дания – тюрьма») и людях Гамлету, состоит из одних отражений: то, что человек видит и с чем он сталкивается нос к носу, на самом деле не вещественные предметы, не люди, а зеркальные оттиски, более или менее точно повторяющие оригинал, который сотворили Бог и природа.

И только зеркало мира – театр – вот единственное, что способно, по замыслу Гамлета, воссоздать утраченный на земле и затемненный лживыми наслоениями подлинный облик мира. Приезд актеров внезапно воссоединяет миры. Мир потусторонний и ужасный в своей неизвестности, где бродят требующие мести Призраки, предстает уже не столь пугающим: он как бы затушеван предвкушением праздника – приездом театральной труппы. А мир земной, лживый и зыбкий, в котором, точно неверные пятна лунного света, перемешиваются и наслаиваются друг на друга измены, коварство, предательство, – этот земной мир тоже перестает быть реальным, потому что он превращается в зеркало для сцены.

Но ведь и Гамлет всматривается в себя, глядя в театральное зеркало: свирепый Пирр, который “с ног до головы в крови… дыша огнем и злобой” с мечом, занесенным над головой, ищет царя Приама, чтобы убить его, не есть Гамлет. Пирр возжаждал крови, а Гамлет не возжаждал. Притом что оснований возжаждать крови у Гамлета не меньше, чем у Пирра. Там, на сцене, “ужасен вид поруганной царицы” – здесь же, в жизни, Гертруда не Гекуба, верная мужу и царю Приаму: она, по словам Гамлета, наоборот, валяется “в сале продавленной кровати”, утопает “в испарине порока”.

Клавдий и Гертруда поневоле должны глядеть в это нелицеприятное театральное зеркало, которое начинает подражать их поступкам в форме опять-таки двойного, так сказать выпукло-вогнутого зеркала: во-первых, это безмолвная пантомима, разыгрываемая актерами как пролог к словесному театральному действу, во-вторых, сама пьеса, куда Гамлет вписал кусок собственного текста, скорее всего касающегося матери и ее призрачной верности умершему отцу.

Офелия к тому же замечает, что Гамлет выполняет роль хора. В греческой трагедии “Хор” играл роль моралиста и нравственного судьи:

Гамлет – Офелии

Сейчас мы все узнаем от этого малого. Актеры не умеют хранить тайн и все выбалтывают.

Офелия

Он объяснит значение показанной вещи?

Гамлет

Да, и любой вещи, которую вы ему покажете. Не стыдитесь только показывать, а он без стыда будет объяснять, что это значит.

Хор у Пиранделло – актеры во главе с Предводителем Хора Директором театра. Но это, скорее, звуковой фон, словесный шум, в общем мало что значащий для Пиранделло. Его ремарки: актеры смеются, возмущены, сочувствуют – явная пародия на древнегреческий театр. Всю этическую подоплеку театра, в том числе и в особенности шекспировского (ведь для Шекспира театр (как копье (shake) в его фамилии) – инструмент борьбы со злом и одновременно алхимическая лаборатория, где добро и зло разделяются на несмешиваемые составляющие), Луиджи Пиранделло сводит к аллегорическим маскам, которые являются как бы уже опустошенными знаками подлинных чувств. Сравните его развернутую ремарку в начале пьесы: «Кто захочет поставить эту комедию на сцене, тот должен будет приложить все усилия, чтобы шесть персонажей не смешивались с актерами труппы. Ясно, что такому разделению будет способствовать расположение этих двух групп па сцене (оговоренное в ремарках), как, впрочем, и различное освещение с помощью особых рефлекторов. Однако самым подходящим и верным средством было бы использование специальных масок для персонажей: эти маски следует изготовить из материала, который бы не жухнул от пота и был в то же время достаточно легким и не утомлял актеров. В масках должны быть вырезы для глаз, ноздрей и рта. Маски эти призваны, помимо всего прочего, наиболее полно выражать самую суть комедии. Персонажи должны появляться не как призраки, а как реальные воплощения, как незыблемые порождения фантазии, то есть тем самым они будут реальнее и устойчивее, чем переменчивое естество актеров. Маски помогут создать впечатление, что это фигуры, сотворенные искусством, причем каждая из этих фигур будет выражать одно неизменное, присущее только ей чувство: Отец – угрызение совести, Падчерица – мстительность, Сын – презрение, Мать – страдание (восковые слезы у глазниц и у зияющего отверстия рта будут придавать этой маске сходство с изображением Mater Dolorosa в церквах). Особое внимание следует обратить и на одежду персонажей. В ней не должно быть ничего неестественного, но жесткие складки и почти статуарные формы костюмов должны тем не менее все время напоминать, что платье их сделано не из той материи, которую можно приобрести в любой лавочке и сшить у любого портного».

Если для Пиранделло театр – форма игры с реальностью, для того чтобы реальность не казалась уж настолько реальной, ее надо сдобрить театральной иллюзией, как пресное блюдо – горчицей. Шекспир, в отличие от Пиранделло, ничуть не сомневается в реальной пользе театра. Гамлет устраивает «мышеловку» королю Клавдию, желая узнать, виновен ли тот в смерти отца, опять-таки средствами театра, разыгрывая на сцене то, что случилось в реальности.

Клавдий

Как название пьесы?

Гамлет – Клавдию

“Мышеловка” (…) Это препакостнейшая проделка. Но нам-то что с вами? Вашего величества и нас, с нашей чистой совестью, это не касается. Пусть кляча лягается, если у нее зашиблены задние ноги. Наши кости в порядке.

Итак, у Шекспира театральное зеркало ставит мир в положение первозданной природы. Театр – это совесть мира и одновременно суд над ним. Вот в чем смысл наставлений Гамлета перед актерами, должными разыграть истинную пьесу жизни – “Мышеловку”, куда непременно попадет Клавдий с его нечистой совестью:

“Каждое нарушение меры отступает от назначения театра, цель которого во все времена была и будет: держать, так сказать, зеркало перед природой, показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное – низости, и каждому веку истории – его неприкрашенный облик”. (Вспомним, кстати, цикл исторических хроник Шекспира, в котором он реализовал эту формулу о назначении театра, высказанную устами Гамлета.)

Театр в «Гамлете», как ни парадоксально, не только пророчествует о мире, но прямо-таки осуществляет пророчества на деле. Все, что предсказано в театре, сбывается наяву.

Полоний, будучи студентом, играл Юлия Цезаря, которого закалывали заговорщики во главе с Брутом. В какой пьесе играл? В написанной Шекспиром за два года до “Гамлета” (в 1599 году) трагедии “Юлий Цезарь”? (Это всегдашняя игра Шекспира, его любовь к анахронизмам и тяга соединять в смысловые ассоциации собственное творчество посредством упоминаний персонажами шекспировских образов-лейтмотивов.) В “Гамлете”, как Брут – Юлия Цезаря, Гамлет закалывает Полония, только уже не как Юлия Цезаря, а как “брутального теленка”, повторяя свой собственный каламбур.

В финале трагедии вступает еще один правдивый персонаж – Смерть. Она, наряду с персонажем, именуемым Театр, и рука об руку с ним, вправляет сустав мира на свое место.

В финале пьесы Пиранделло тоже смерть. Эта смерть необыкновенно пародийна. Она напоминает отчасти смерть Полония (мальчик прячется за деревом, как Полоний – за пологом), только многократно осмеянная. Впрочем, и смерть у Пиранделло странно иллюзорна. Она ниоткуда не вытекает. Вероятней всего, эта очередная, дополнительная пародия Пиранделло только уже на знаменитую фразу Чехова-драматурга о стреляющем ружье на сцене. У Пиранделло почему-то стреляет мальчик, у которого оказался откуда-то пистолет. Стреляет он в себя, и его уносят со сцены. Казалось бы, реальность победила иллюзию. Но кто этот мальчик? Он персонаж не написанной автором пьесы. Реален ли он с самого начала или это иллюзия? Он все время молчит, как чеховское ружье, висящее на стене в первом действии. Наконец, в финале он стреляет… из пистолета. Это абсурд, но совершенно необъяснимый. Смысл финала можно объяснить как угодно. Скажем, смерть реальней реального, это не иллюзия: она все расставляет на свои места. Или наоборот: смерть – последняя иллюзия в ряду иллюзий, сфабрикованных драматургом Луиджи Пиранделло в насмешку над зрителем, сценическими штампами и представлениями о реальности. Для Пиранделло, наверное, такая многозначность была на руку, и он именно к ней и стремился. Если этические нормы его абсолютно не волнуют, то смех и пародия по их поводу – необходимый прием драматурга.

В русской драматургии метафору театра-зеркала, заявленную Шекспиром, блестяще использовал Н.В. Гоголь в «Ревизоре». Здесь и эпиграф («Неча на зеркало пенять, коли рожа крива»), и финальная немая сцена, когда актеры смотрятся в зрителей, как в зеркало, а зрители видят себя и свои страсти и пороки в актерах на сцене, да и сами персонажи: Городничий – зеркало Хлестакова, Марья Антоновна – зеркало Анны Андреевны, Бобчинский – зеркало Добчинского и наоборот. Театр, одним словом, видится Гоголю гигантским зеркалом. Он как бы разрушает «стену» между зрителем и актерами, между реальностью и иллюзией.

Где реальность, а где представленная на театральной сцене иллюзия, неясно. Зыбкие границы между фантазией и явью разрушаются. Что более реально: жизнь зрителя, сидящего в креслах, или жизнь актера, играющего вымышленную писателем жизнь для зрителя, который забывает о своей жизни, поглощенный реальностью происходящего на сцене?

2. Театр – иллюзия и реальность.

В свете того, что сделали предшественники-драматурги (Шекспир, Гоголь, Чехов), Луиджи Пиранделло не столь оригинален, как поначалу кажется, выводя на сцену из зрительного зала, шесть персонажей в поисках автора. Точнее сказать, их семь: Отец, Мать, Падчерица, Сын, Мальчик и Девочка, которые не произносят ни единого слова, и Мадам Паче. Правда, последнего персонажа сам драматург именует в качестве «лица, впоследствии исключенного».