Река Гераклита

— Я не спрашиваю, кому это признание. Оцени мою сдержанность.

— Ты сама знаешь. Тихо я говорю о любви к тебе, громко к России.

— Значит, это что-то монументальное?

— Симфонические танцы.

— Вот те раз! — разочарованно сказала Наталия Александровна. Почему не симфония?

— Ты предваряешь мой разговор с корреспондентом, которого я жду. Но ему я этого не скажу. С симфониями у меня тяжелый счет. Партитуру первой я сжег. О второй писали, что она выжата из проплаканного носового платка. Третью, мою лучшую вещь, обвинили в отсталости и эпигонстве. Может быть, «Симфонические танцы» окажутся счастливее. Как бы то ни было — дело сделано. В относительной тишине мне не писалось, когда стало так плохо, так тревожно, на меня наехало. Я уже забыл об этой странной силе, а она, оказывается, жива. Таилась до поры в ивановской гречихе.

— Ты доволен?

— Я забыл это чувство. Но свалилась тяжесть с души. Я стал ближе к чему-то бесконечно для меня важному.

— Мистер Рахманинов, вас спрашивают! — доложил слуга.

— Просите… Это корреспондент. Дай ему виски, много виски. Тогда эти ребята добреют.

— Неужели тебе нужна их доброта?

— Неужели тебе жалко виски?.. Мне почему-то не хочется, чтобы «Симфонические танцы» срамили.

Вошел немолодой, солидный человек, одетый без обычной журналистской броскости; в его одежде не более трех-четырех цветов, что для американца тех лет — верх корректности. Назвавшись Смитом или Джонсом, он сообщил, что ведет музыкальную колонку в «Нью-Йорк таймсе». После этого перед ним поставили поднос с виски, льдом, содовой и бокалом, но он заявил, что не пьет, чем смутил и озадачил Рахманинова.

— Насколько мне известно из ваших скупых ответов моим коллегам, — начал корреспондент, — вы объясняете свое долгое молчание утратой Родины?

— Да, когда оборваны корни, соки не поступают.

— А разве Америка не стала для вас второй родиной?

— Я благодарен Америке за приют, но второй родины не бывает, как и второй матери. Приемная мать никогда не станет той, что дала тебе жизнь.

— А как же мистер Стравинский — он плодовит.

— Возможно, для атональной музыки, — Рахманинов улыбнулся, — не нужна мать-Родина. Это выводится в банке, как гомункулус. Но своей популярностью мистер Стравинский обязан тем, что создал в России: «Жар-птица», «Петрушка», «Свадебка».

— Вас обвиняют в огульном отрицании атональной музыки.

— Нельзя отрицать то, что существует. Просто мне она ничего не говорит. Это музыка без сердца. Я не верю, что она выйдет когда-либо за пределы университетских кругов. Отсталость? Что ж, я принимаю этот упрек.

— Несколько слов о вашем новом произведении?

— Мне думается, я сказал в нем, что хотел.

— А корни? Или это бескорневое растение?

— Корни проросли из моего обострившегося чувства России. Из страха за нее.

— Но, похоже, ей ничего не грозит. Мистер Сталин ловко увильнул от войны.

— Не уверен… А за любимых всегда боишься.

…С диким воем проносятся немецкие самолеты и обрушивают на тихую землю чудовищный бомбовый удар. Рахманинов вздрогнул, прикрыл глаза, поднял руки к ушам. Волна за волной заходят на бомбежку пикирующие «юнкерсы»… Видение исчезло. Перед Рахманиновым — удивленное лицо корреспондента.

— Что с вами? — спросил корреспондент. — Вы как будто заглянули в ад.

— Похоже на то… — пробормотал Рахманинов.

— Не буду назойлив. Мне нужно несколько конкретных слов. Наши читатели так же мало понимают в музыке, как и посетители концертов. Итак — движение музыки?

— Пастушьи наигрыши и мелодия простой русской песни в первой части, через вальс теней во второй к Данс-макабр-пляске смерти в третьей.

— Не слишком оптимистично!

— Нет. У меня тяжелые предчувствия.

— А выход?

— Вечен человек, вечна музыка, больше я ничего не могу сказать…

Ранним утром Рахманинов возился у сиреневого куста, так и не захотевшего прижиться на калифорнийской земле. Листья свернулись в трубочку, увяли, куст был мертв.

Подошла Наталия Александровна, взволнованная каким-то дурным известием, но огорченный вид мужа зажал ей рот.

— Погибла, — тихо сказал Рахманинов. — Этот самоуверенный дурак перерезал-таки корни.

Наталия Александровна молчала. Рахманинов выпрямился, тщательно вытер руки носовым платком.

— А ведь я загадал на нее.

И тут он почувствовал тяжелое молчание жены.

— Что с тобой? Ты онемела?..

С усилием разжав губы, Наталия Александровна произнесла:

— Гитлер напал на Советский Союз…

Рахманинов молча зашагал к дому. Он вошел, когда на коминтерновской волне передавался русский перевод речи Черчилля:

— Опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящим Англии, Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаги дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара…

— Хорошо хоть Черчилль это понимает, — произнесла Наталия Александровна.

Рахманинов поднялся наверх в кабинет и закрыл дверь. Жена пошла было за ним, но, услышав поворот ключа, вернулась и выключила радио. Постояла, не зная, за что взяться, и пошла на кухню…

Дневное солнце било в окна дома. Наталия Александровна поднялась по лестнице, прислушалась к царящей в кабинете тишине, позвала:

— Сережа!

Ответа не последовало. Она постучала. Рахманинов не отозвался. Она сошла вниз.

В столовой накрывали на стол; взрослым старательно помогала внучка Рахманинова Софочка. На стол ставились русские блюда: холодный поросенок, осетрина, маринованные грибы, селедка залом, вареная рассыпчатая картошка.

Появилась Наталия Александровна, сказала внучке:

— Позови дедушку обедать.

Легкие ноги девочки быстро протопали по лестнице, сверху послышалось:

— Дедушка! Ну, дедушка, открой! Де-ду-шка, иди обедать! — И с глубочайшей обидой: — Не хочешь — как хочешь!

Делать нечего: семья села обедать без Рахманинова. Русская кухарка Васильевна подала раскаленный борщ в фарфоровой супнице.

— Прекрасный борщ, Васильевна! — машинально одобрила Наталия Александровна, но, с трудом проглотив ложку-другую, вдруг встала из-за стола.

— Нет, не могу есть!

— Я тоже, — сказала Ирина, — кусок не лезет в горло.

— И я!.. И я!.. — вскричала Софочка, которая, как все избалованные дети, терпеть не могла семейных трапез.

— Господи, да что же это такое? — огорчилась самолюбивая Васильевна. — Наготовили, наварили, нажарили — все зря! Ну, война, ну, напал этот проклятый на нас, что ж теперь, голодовку объявить? Расколошматят его наши, как пить дать! Россия — вон какая, а неметчина вся с гулькин нос. Куда сунулся, дуралей!..