Река Гераклита

— Ты верил, что успех придет к тебе так быстро?

— Успех?.. Ты хочешь сказать, деньги. Ведь я нужен им только как пианист. Рахманинов-композитор их мало интересует. Рахманинов-дирижер — умер. А ведь меня ставили на одну доску с Никишем.

Служанка подала второе: мясное блюдо с овощным гарниром.

— Неужели спрос рождает предложение? Я совсем ничего не пишу.

— Музыка придет. Это период акклиматизации.

— Откуда она возьмется? Из вони бензозаправочных, ритмов джаза, белозубого искусственного смеха, размашистых объятий и ледяного холода?

Рахманинов отодвинул тарелку.

— Не понимаю вкуса мокрого мяса. Французский способ жарить вырезку явно не по мне.

— Прежняя кухарка у нас была немка. Ты говорил, что она все готовит из тушеной капусты, даже мороженое. И что дом, рояль и твои мысли пропахли тушеной капустой. Может, выпишем повара китайца?

— Прости, Наташа! Я вообще не должен говорить об этом. Из меня выветрились остатки хорошего воспитания. Я уже интригую против кухарок. Может, это тоже издержки акклиматизации? А когда она пройдет? — спросил Рахманинов неожиданно жалким голосом.

— Пройдет… Если не станет ностальгией.

— Это исключается. Ивановки больше не существует.

— Ты ошибаешься. Ивановка есть, только это уже другая Ивановка.

— Нашей Ивановкой станет Сенар.

— Не обольщайся, мой друг. Никакое место на свете не станет для тебя Ивановкой.

— Это страшно…

— Зато мы снова богаты.

— Ехать в пустоту, в никуда, — мимо ее слов говорил Рахманинов. — Опять начинать сначала. Я уже не в том возрасте. В третий раз мне не подняться… — припухшие глаза вдруг молодо взблеснули. — А что, если на все плюнуть!..

— На дочерей, чья жизнь — здесь, — подхватила Наталия Александровна. — На контракты и неустойку…

— Неустойка — да… — погас Рахманинов.

— Хочешь мороженого?

— Да разве это мороженое?.. Помнишь, какое мороженое мы крутили в Ивановке? Сливочное, шоколадное, с орехами, с цукатами, лимонное… — Он круто оборвал, подметив насмешливый огонек в глазах жены. — Боже мой, какое тут небо! И ветви пиний подчеркивают его синеву. Поистине небо рая… — Он глубоко вздохнул, еще раз посмотрел на чужую синеву чужого неба и глухо добавил: — Если это рай, то я хотел бы очутиться в аду.

— Знаешь, Сереженька, я все боюсь, что ты перерабатываешь. Но похоже, любая работа тебе полезнее, чем такой отдых. Беспрерывное расчесывание болячек, самоедство, не знаю, как уж сказать…

— Прости, Наташа, я утратил самоконтроль. Это безобразно. Такой день, и легкий бриз с озера, и сколько веселых туристов!.. Ты заметила, что зажиточные англичанки в старости превращаются в лошадей? Они не говорят, а ржут. У них огромная голова, желтые резцы, и мне хочется дать им сена. А каждая старая немка — смесь Брунгильды с гигантской черепахой.

— То ли дело у нас в Ивановке: сплошь писаные красавицы!

Рахманинов опять попался.

— Я вообще поклонник отечественной красоты. Да это неудивительно. Чем объяснить сумасшедший успех Малявина? Он пишет ядреных русских баб, и на их круглых, румяных, веселых лицах сходятся все: французы, немцы, итальянцы…

— Не надо перечислять все нации. Ты меня убедил. В конце концов, я тоже русская.

— А как же! — возликовал Рахманинов. — Ты не замечаешь, как на тебя заглядываются! На старости лет я стал тебя ревновать.

— К кому?

— Ко всем. К липким, назойливым взглядам. Здесь встают, когда женщина входит в трамвай, и тут же мысленно ее раздевают. Женщин не уважают.

— Не то что у нас в Ивановке!

— Ты не смейся. Русский мужик может прибить жену, но он ее чтит, она ему во всем друг, товарищ, помощник, свой брат, защитник и спасение. Западная эмансипация — сплошное лицемерие. Настоящее равенство только у нас.

— Где это «у нас», Сережа?

— Дома. На Родине. В России.

— Когда ты говоришь слово «Россия», что перед тобой? Мы же совсем не знаем сегодняшней России. Газетные сплетни, слухи, анекдоты, хула и восторги — это еще не Россия. А как там пахнет сейчас, как выглядят улицы, прохожие, о чем разговаривают, спорят, как гуляют в праздники, как смеются, плачут, поют, танцуют…

— А может, и лучше не знать этого?.. С меня довольно, что наш старый приятель Иван — самый главный комиссар.

— С чего ты взял?

— Высчитал. Он шел прямо к цели.

— Ты не слишком проницателен.

— А откуда ты знаешь?

— Не хотела тебе говорить. Думала — сюрпризом. Но ты сегодня так желчен, нервен и несчастен, что придется сказать.

— Не тяни.

— Я решила: раз не мы — к Родине, то пусть Родина — к нам. И вызвала…

— Марину, — тихо сказал Рахманинов.

— Завтра она будет здесь.

— Как тебе удалось?

— Очень просто. Послала письмо, деньги, все объяснила. Никаких препятствий не чинили.

— Надо же — Марина едет! — Рахманинов простонародным жестом потер руки. — Срочно вызову Федора. Пусть берет в охапку своих парней и катит сюда. Устроим русский пир: со щами, пирогами, блинами и песнями. Федор куражится, а сам люто тоскует. Хоть отведет душу… А как же комиссар Иван ее отпустил?

— Иван в деревне. Если он и комиссар, то очень маленький. Марина, как верный пес, сторожит наше место.

— А она ведь уже не молодая, — удивленно произнес Рахманинов.

— Почти моих лет, — вздохнула Наталия Александровна. — Но у меня взрослые дочери, внучка, а у нее?..

— Я начинаю другими глазами смотреть на Ивана, — задумчиво сказал Рахманинов. — Мы действительно заели ее век.

— И продолжаем это делать.

— Вот типично русская интеллигентская манера: немедля испортить себе любую радость. Давай не будем рефлектировать хоть на короткое время. Марина едет, Марина!.. — запел он во все горло…

На другой день Рахманиновы встречали Марину.

Подошел поезд, и появилась Марина. Рахманинов смотрел и не понимал: она это или не она? Вроде бы не очень изменилась: те же горячие щеки, ясные жемчужные глаза, свежий рот, прямой стан, только похудела сильно, отчего заострились скулы и вырисовались ключицы. А вот голова ее, золотисто-каштановая голова, стала совсем седой. И если посмотреть на волосы — старуха, забыть о них — та же красавица Марина.

Женщины расцеловались щека в щеку, всплакнули. Настала очередь здороваться Рахманинову, он церемонно поднес руку Марины к своим губам.