Река на север

За окнами, под горкой, голос, усиленный мегафоном, командовал:

— Живо, живо! Трое направо! Трое налево!

Сапоги громыхали по мостовой. Где-то вдалеке выругались протяжно и беззлобно.

Она прошептала, плотнее укрылась одеялом:

— Чтобы все терпеть... Убежали... Проснуться и спокойно жить...

"Черт возьми, — подумал он, засыпая, — хочу, чтобы меня поймали... когда-нибудь... Но пока я не научусь верить ей, ничего не произойдет".

VI.

Господин с суетливыми движениями и больными глазами твердил в общественную связь: "Подозрительный субъект находится в седьмом вагоне, подозрительный субъект находится в седьмом вагоне..." Пассажиры сохраняли невозмутимые лица. На станции выскочил и зайцем петлял среди прохожих. Перед отправлением вошли двое в полицейской форме и цепкими глазами обшаривали пассажиров.

От соглядатая, как и от Изюминки-Ю, буркнув: "Жди меня...", избавился в центре, где-то в районе Почтамта, пробежал через проходные дворы и кварталы гвоздарей — продукт строительного бума, словно в оправдание существования трактрисс, — вне сознания, по сложно выписанным кривым, с приседаниями и оглядыванием — мимо Державного института штучного(?) интеллекта, мимо Академии Художественного Катания, которая у него была связана с одной вечно эпатирующей художницей, кроме всего прочего пользующейся трактантными духами, — на Пушкинскую (запах котлет, чеснока) — пару шагов от центра — и трухлявые развалины, и граффити на заборах — согнулся в три погибели в проходящей маршрутке. За окном мелькнула большая красная буква "М". "Макдональд" — быстрая еда для быстрой жизни. Глядя на автомобильные номера, считал факториалы. Через две остановки выскочил, увидев впереди трамвай, который, петляя и тренькая, упорно лез в гору по улице Непокоренных Народов. Споткнулся о чьи-то вещи, о существование которых, как и о траврности сознания, тут же получил подтверждение болью в голени, услышав при этом кокетливое: "Осторожно, молодой человек..." С любопытством взглянул на обладательниц сексуальных ноток — долго ли он еще будет интересоваться всем этим? Фраза с обложки журнала: "Семеро обнаженных девиц, вполне довольных собой". Маленькие кареглазые зверьки, ищущие встречного взгляда. Попка — которой нет, где-то в зачатии, под полоской ткани, свернутая тугим бутоном розы — не для его ли шмеля? Минут пять играл в гляделки, перейдя к экспериментальной части опыта, и едва не проехал нужную остановку. Услышал протяжное: "Ох-х-х... и...", к которому было добавлено пошловатое слово. Чувствуя на себе долгие взгляды сквозь переливающиеся сетчатой радугой окна, спустился в переход и чинно шел среди толпы, издающей тергоровые запахи: мимо портрета два на три — ни он первый, ни он последний — архаично-полуголого Лимоноффа — по одной из старушечьих версий — американское создание клериканского происхождения, а также вождь пробирочной партии с дорисованным на стекле каким-то шутником тем, что он так долго смаковал — длинным и толстым — его "Лимонкой", теперь-то ему не стоит плакаться, ибо — вечно торчащей; мимо (Fm) "104,5 новых шуток от Фомы"; мимо четверых в фуражках, улыбающихся с плаката, — никто уже и не помнил первоначального смысла фразы, но все знали — "Улицы разбитых фонарей"; знакомый господин, строящий магазин, мимоходом, повернув голову, равнодушно скользнул взглядом, лениво посетовал на трудности: "...не успеваю наклеивать акцизные марки и завожу товар на последние деньги...", "Сочувствую, — бросил Иванов, вовсе не жалуясь, — у меня их просто нет..."; Земфира пела о том, что он сам искал в пятнадцать или шестнадцать лет; фраза, брошенная в сердцах: "Народу, как в Китае!"; "Люблю я это дело, люблю. Смертник я, смертник..." — сообщал покачивающийся гуляка; человек — личный шофер клериканина, — но почему-то представляющийся вся и всем зубным техником — пиджак и галстук, как телефон у Иванова — цвета корриды, пивной живот и седая шевелюра — заигрывал со студентами; так же привычно продавали картину "Кормящая грудью", солдат, прячась за табачный киоск, просил на сигареты (отдал последнюю кредитку в сто тысяч "старых" денег), мормоны усердно ловили заблудшие души (образцовые губастые мальчики с щенячьими шеями), слепой остервенело избивал палкой своего пса, девицы с сальными волосами игриво постреливали сигаретки, и кто-то, кто выкрикнул в гулком переходе: "Ну, как у тебя висит, Петр?", услышал в ответ: "До самого колена..." Как заяц по кругу, вернулся на пятачок станции, название которой так и не сумел запомнить — на "...вська", чтобы найти Изюминку-Ю и встретить господина Сиония.

Ровно через 45 щербней [29] появился, нервно оглядываясь по сторонам. Можно было за версту узнать по брюшку, круглым плечам и мягкой груди — толстый, рыжий, но не растерянный, а обозленный. Щечки тоже — под стать брутальному типу — рыхлые и трепетные, вечно тронутые недельной щетиной.

— Принесли? — спросил с одышкой, обдав резким запахом то ли вонючей камеди, то ли чеснока, — погода не благоприятствовала толстякам. Полез за спичками и сигаретами, распиханными по карманам.

29

щербень - секунда авт.

— Принес. — Иванов протянул папку с фельетоном, подписанным псевдонимом Джимов, и даже инстинктивно помахал ею перед своим носом.

— Не так! Не так! — Негодующе пошарил взглядом по толпе за спиной Иванова. — Делайте вид, что заговорили случайно. Достаньте сигареты. Вы же меня знаете! Мне ли вас учить! — Левый глаз непроизвольно дергался и многозначительно закрывался нежным, как у курицы, веком, правый глядел укоризненно рыжим ободком. Он был склонен создавать двусмысленные ситуации, а затем вдохновенно выходить из них — если удавалось.

Сигарету зажал, как зек, в кулаке, фильтром наружу. Ссутулился. Стал походить на сердящегося, булькающего индюка.

— Кх-кх... — Иванов осторожно откашлялся.

Чуть не поддался шизоидным замашкам. Бедный господин редактор — всю жизнь от нервности стряхивал пепел в чашку с кофе, тряс левой ногой в тридцатигривенной туфле и говаривал: "Весь мир спасти нельзя, хотя надо попробовать..." Впрочем, давно ли он сам думал точно так же. Думал, но не делал. Мечтал, но не претворял. Видел, но не участвовал. Проносило стороной.

— Хорошо, — согласился и спрятал папку за спину.

Унижение паче гордости. Джимов подождет. Не будешь же в каждом еврее подозревать комплекс неполноценности.

— Старая привычка, — прошептал, давясь дымом, — не доверять. Я вам так скажу, как своему... Впрочем... — И тут же наверняка передумал. — Сколько раз выручала... Но... это, — потряс рукой в воздухе, изображая возмущение, — лучше, чем полицейский участок. Мне в тюрьму нельзя, я как в зеркало на свою задницу гляну...

Любил носить галстуки со складкой под узлом. Что-то в этом было от мазохизма над вещами и над сутью жизни. Врагов у него из-за этого прибавлялось с каждым днем. Нельзя поливать грязью друзей просто так, всему должны быть причины хотя бы внутреннего порядка. Кроме этого он был вечным прожектером, облекая свои идеи в весьма причудливые формы бесконечных рассуждений.

— Правильно, — пошутил Иванов. — Вам никто не знаком? — И увидел, как Изюминка-Ю вышла из книжной лавки. Он почувствовал, как она беззащитна в этой толпе и как беззастенчиво шарят по ней мужские глаза.

— Гот майнер! [30] Что за дикость?! Что за нравы?! Вы же меня знаете! — Редактор чуть не подпрыгнул. — Давайте, давайте, — захрипел, нервно ежась. — Ну что же вы?!

Все-таки он был неплохо натренирован за последние годы, хотя в разговоре и держался ограниченных взглядов, а может быть, это был опыт поколений? Он жил в центре, у кладбища, и ничего не боялся. Впрочем, у него была походка человека, надорванного тяжелой работой.

30

Боже мой! (идиш).

"Погромы... — говорил он мимоходом, тащась в редакцию, для которой отыскал очередное помещение, — единственного, чего я по-настоящему боюсь... — Он страдал одышкой. — Боюсь не самой смерти, а именно унижения перед ней".

Преданную секретаршу, Аню Франчески, у него звали Коростой за несносный характер и вид, словно она только что вышла от косметолога, где чистила кожу на щеках, — она была единственная, кто был в него открыто влюблен и предан до гроба. Первый Армейский Бунт — страна живет ожиданием, никакой экономики, зачем что-то строить, когда власть того и гляди поменяется: никто вначале ни за кем не охотился, и за иудеями тоже, стрельба в воздух поверх голов на устрашение. На основную часть указов ему, как и всем, с тех пор стало наплевать. В конце концов он знает цену политике; но постепенно число его сотрудников сократилось до трех, и в выпускной день они валились с ног от усталости.

Досадливо схватил и спрятал папку в сумку:

— Мамзейрим [31] ...

Иванов понял лишь, что редактор выругался.

— Ворон ворону глаз не выклюет...

— Простите?..

— Относительно ваших и моих способностей. Беда не в том, что тебе плохо, беда в том, что другие живут лучше.

Бессознательная личность. Человек, который на приветствие отвечал важно и со значением: "Да..." и успевал открутить собеседнику пару пуговиц на пиджаке.

31

Ублюдки (идиш).

— А... — разочарованно протянул Иванов, делая знак, чтобы она не подходила. Хваленый редакторский глаз ничего не заметил. — Ну конечно же... — Он ждал какой-то жареной новости. Его всегда принимали за своего из-за переломанного в боксе носа, который почему-то сделался горбатым. Самое смешное, что это случилось на тренировке от удара коленом. После, сколько он ни выступал, нос у него так и остался цел, а реакция сделалась вполне отменной. Даже сейчас он давал фору семнадцатилетним мальчишкам в "ладошки", противник всегда уходил с красными руками. — Вы серьезно верите во Второй Армейский Бунт? — спросил он.

— А вы? — У него была настоящая хватка газетчика, и он из всего пытался вытянуть информацию.

— Я не знаю, — ответил Иванов и пожал плечами.

— Вы наш или не наш? — Господин редактор задышал в лицо.

— В каком смысле?

Редактор коротко взглянул:

— В смысле фельетона. — Он энергично тряхнул папкой.

— Ваш... — сознался Иванов.

— То-то я глажу... — произнес господин редактор, — лицо ваше знакомо... — выдержал паузу и засмеялся: — ха-ха-ха!..