Река убиенных

— Эй, лейтенант, не вздумай палить! — предупредил Штубера по телефону капитан Грошев. Полчаса назад связь с командиром дивизиона была налажена, однако это совершенно не радовало оберштурмфюрера.

— Даже по тем, кто бежит сам по себе, то есть дезертирует?

— Попытайся сдерживать их. Не давай этим странникам перебегать через твои окопы. Тут вот еще переправу наладили, так они сразу к ней хлынут. А должны оставаться с нами.

— Пристрелю каждого, кто окажется по ту сторону моего окопа, — холодно заверил Штубер.

— Только учти, что и им тоже терять нечего. В штыковую пойдут, чтобы прорваться. Хотя, что мы здесь способны удержать, если разобраться? И что здесь нужно удерживать? Я вас спрашиваю.

Последнюю группу возглавил старшина, принявший во время последнего боя командование над всем тем, что еще оставалось от роты. Двое бойцов трусцой бежали впереди старшины и все время оглядывались, опасаясь выстрелов в спину. А старшина шел медленно, устало переваливаясь с ноги на ногу, словно пахарь по свежевспаханной ниве. Он был без фуражки. На лице — маска из пыли и крови. Винтовка висела на груди, а немецкий автомат нес на плече, как дубинку.

Немцы уже заняли их окопы. Некоторые из вермахтовцев стояли на бруствере и кричали, даже улюлюкали вслед отходящим красноармейцам, но почему-то не стреляли — что казалось очень странным. Таким образом немцы демонстрировали то ли свое презрение к отступавшим, то ли жалость.

«А ведь они могли ворваться в наши окопы на плечах отступающих, — с досадой прокомментировал это зрелище оберштурмфюрер. — И уже через каких-нибудь полчаса выйти к реке. Ах да, этот неистребимый немецкий педантизм. Не было, видите ли, приказа преследовать противника, атакуя его вторую линию. А в штабе, очевидно, плохо представляют себе силы заслона. Разведка опять не сработала».

— Все, разъядренили нас, — еле выговорил старшина, оседая на бруствер прямо перед лейтенантом.

— Вижу, что разъядренили. Чем хвастаешься?

— Что ж вы, сукины дети, не подошли, не подсобили, если все видели…

— Что за тон, старшина?

— Да брось ты со своим тоном, сынок, — устало махнул рукой прибывший. Возраст его был таким, что он и в самом деле спокойно мог называть Штубера «сынком». — Ты вон посмотри, сколько нас отошло. И двадцати человек от роты не осталось.

— Успокойтесь, старшина, не одни вы отходите.

— Дык кому ж от этого легче? Разве что немчуре. Хотя им тоже в радость не будет.

— Представьтесь, старшина.

— А шо ж тут представляться? Конюхов. Старшина. Весь тут.

— Так вот что, «Конюх-старшина весь тут», соберите эти свои остатки роты и займите левый фланг. Вплоть до акации. И побыстрее. Окопы там только намечены. Работы до утра.

— Так, может, сразу отойти на левый берег Днестра, и уже там, усилив боевые порядки левобережных частей…

— Стратег ты, Конюх-старшина: «отойти, усилить». А эту землю оборонять по-твоему не нужно?

— Оборонять нужно там, где ее сподручнее оборонять, — тяжело вздохнул старшина. — Если бы этому еще и офицеров наших учили…

— Прекратить болтовню, старшина! Выполнять приказ. И спускайтесь в окоп, что вы на бруствере мишените?

Старшина обиженно покряхтел и испепеляюще посмотрел на лейтенанта.

— Ну, воюем, землячки хреновы, ну воюем… — посокрушался он и тяжело, почти по-стариковски, опираясь кулаком о бруствер, поднялся. — Неужели ж ни одного мудрого генерала-маршала в этом войске не осталось? Как стадо гонят нас. От самой границы по Пруту. Ну, землячки хреновы…

Штубер посмотрел на часы. «Сейчас у них там будет ужин, — сглотнул он слюну. — Грошев тоже обещал, что кухня подъедет. Но когда это будет, «землячки хреновы»? У вермахта ужин, поэтому до темноты атаки не будет. Ночью тоже не пойдут. Значит, к реке выйдут с восходом солнца. Чтобы в тот же день, не теряя людей под огнем русских батарей, форсировать. Все рассчитано».

— Но два пулемета мы вам все же притащили, — как-то обиженно напомнил старшина, словно предупреждая, что может отнести эти пулеметы обратно. — И трахтоматов немецких целую кучу.

Не обращая на него внимания, оберштурмфюрер взглянул на небо. Солнца уже не было. Но темнело медленно. Какой же он сегодня долгий, этот южный вечер.

— Что будем делать, оберштурмфюрер? — тихо спросил Розданов, неслышно приблизившись к Штуберу. Вилли стоял у пулеметного гнезда и рассматривал в бинокль глазеющих в их сторону вермахтовцев. Бинокль этот он конфисковал у пулеметчика, отступившего вместе со старшиной.

— Радоваться жизни.

— Нарадовались. Пора уходить, пока сюда не нагрянули эти принципиальные мерзавцы из контрразведки.

— И нагрянут. Почему бы им не нагрянуть?

— Но если нагрянут, могут поинтересоваться, откуда взялся здесь лейтенант Гуревский.

— И должны поинтересоваться, — попытался отговариваться в том же духе, но вовремя прервал себя: — Не причитать, поручик, не причитать.

— Мы и так… то ли Бог нас хранит, то ли черт.

— Главное, что хранит, — меланхолично ответил Штубер. — Слушайте меня, красноармеец. Немедленно идите к пленному. Смените Лозовского. Подготовьте лейтенанта к переходу к нашим.

— Каким образом? — по-солдатски, в кулак, раскуривал махорочную скрутку Розданов.

— Обо мне ни слова. Ведите переговоры от своего имени. Скажите, что, как только стемнеет, вы поведете его якобы расстреливать. В плавни, под иву, под которой состоялся первый допрос. Если он окажется благоразумным и согласится на наши условия — выстрелите в воздух. Взамен он должен пробраться к нашим, а сделать это здесь не так уж трудно, и передать, что в два ночи к их окопам подползет группа немецких диверсантов, вернувшихся с того берега. Из полка «Бранденбург».

— В два ночи… из полка «Бранденбург»… Понятно. И что?

— Пусть не вздумают «салютовать» нам из всех своих видов оружия.

— Как мы узнаем, что он передал все это?

— Две красные ракеты и одна зеленая. В сторону плавней.

— А если он не поверит?

— Кто, лейтенант? Куда ему деваться? Главное, чтобы не сошел с ума от неожиданно свалившейся на него удачи. «Расстреливать» поведете вместе с Лозовским. Только учтите: на островах красные, там засады.

— Я это заметил. Не исключено, что есть заслоны и на краю плавней.