Река

— Так я раньше не целовал ни одну женщину.

— Не бойся, — говорит она.

Меня трогает ее доверие ко мне. В моих руках она точно девочка. Она быстро кончает и снова плачет. Короткими, болезненными, беспомощными слезами.

— Почему ты плачешь? — спрашиваю я наконец, когда она перестает плакать.

— Не спрашивай. Пожалуйста, не спрашивай.

Мы лежим, прижавшись друг к другу.

— Сделай вид, будто ты спишь, — неожиданно смеясь, говорит она. — И начинай считать овец.

— Уже считаю, — послушно соглашаюсь я.

— И сколько ты насчитал? Я не останавливаюсь, пока не насчитаю пять тысяч.

— Пять тысяч? Это очень много.

— А будет еще больше. Поверь мне.

Она знает, что она должна делать.

— Я тебя люблю, — говорю я.

— Не говори так, — просит она.

— Аня тоже так говорила.

— Я не Аня, — отрезает Марианне.

Сон

Я засыпаю. Аня и Марианне стоят по обе стороны какой-то тяжелой двери. Мать и дочь, обе в черном, их лица искажены от горя.

— Там что, храм? — спрашиваю я.

— Нет, только человек.

— Кто это?

— Брур Скууг.

— Я его знал, — говорю я. — Во всяком случае, я знаю, кем он был. Можно мне войти к нему?

— Он прострелил себе голову, — говорит Аня. — И еще неизвестно, захочет ли он говорить с тобой.

— Но я должен сказать ему что-то важное. Можно мне хотя бы попытаться? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает Марианне. — Он наверняка обрадуется этому посещению. Ему там так одиноко.

Они открывают мне дверь. Я вхожу, внутри похоже на церковь. Или на концертный зал? По обе стороны от центрального прохода стоят большие динамики. Самый большой, какой я видел, усилитель McIntosh. Я вижу позолоченный проигрыватель с японскими иероглифами. На нем уже лежит пластинка. Адаптер опускается на третью дорожку. Но не слышно ни звука.

— Брур Скууг? — спрашиваю я. — Вы здесь?

Никто не отвечает.

Я сажусь на скамью. Жду.

Что-то, похожее на тень, шевелится в углу.

Тень поднимается. Подходит ко мне. Брур Скууг. Я знаю, что это он, хотя он вышиб из черепа свой мозг. Он напугал меня, когда был Человеком с карманным фонариком. Еще при жизни. Он пугает меня и сейчас, и даже еще больше, хотя он мертв. Правого виска у него нет. Глаза по-прежнему находятся на месте, но они налиты кровью и совершенно безжизненные. Из носа и из уголка рта сочится кровь.

— Вы выглядите лучше, чем я думал, — говорю я.

Он смеется каким-то болезненным смехом.

— Ты обладаешь особым талантом вежливости, Аксель Виндинг, — говорит он. — Это сулит тебе большой успех у женщин. Но, как думаешь, добьешься ли ты успеха как музыкант?

— Время покажет.

Он кивает тем, что осталось от его головы.

— Куда делся ваш мозг? — спрашиваю я, лишь бы не молчать.

— Попал на каменную стену холодной кладовки. Ты еще не был там, внизу?

— Еще не успел.

— Ты там почти ничего не увидишь. Стену уже вымыли, так часто бывает в жизни. Тебя не удивляет, что жизнь раз за разом обыгрывает смерть? На Ватерлоо теперь растут новые деревья. В Коннектикуте, где был устроен ад для индейцев, теперь живут самые богатые в мире люди. И если ты окажешься недалеко от Освенцима, могу назвать тебе парочку отличных ресторанов.

— Я пришел не за этим, — говорю я.

— Нет? А за чем же? — Глаза у него безжизненные. Только голос остался прежним.

— Сам толком не знаю, — признаюсь я. — Просто увидел, что Аня и Марианне стоят у двери.

Он кивает.

— И поэтому счел необходимым открыть эту дверь?

— Я должен был это сделать.

— Потому что спал с ними обеими. — Он опять кивает.

— Наверное. Разве мое положение отличается от вашего?

— Я никогда не спал с Аней, — спокойно отвечает он. — Не верь этим слухам. Я по другой причине разнес себе голову.

— По какой?

— Ты должен сам все разузнать. В реальной жизни. А это только сон.

— Вы ничего не хотите мне сказать? — спрашиваю я. — Может, скажете хотя бы, какие пластинки вы слушаете?

— А ты этого не слышишь?

— Нет.

— Так прислушайся, — говорит он.

— Я ничего не слышу.

— Правда? Не может быть. Ни одной фразы? Ни одной ноты? Это концерт, который ты будешь играть на своем дебюте, Аксель Виндинг. Неужели ты сам не слышишь изящное исполнение? Прочувствованное туше. Должен сказать, ты произвел на меня впечатление.

— А что вы слышите?

— То же самое, что ты. А что же еще? Разве ты не слышишь начало опуса 110 Бетховена? Того, который должна была играть Аня. Так мы договорились с Сельмой Люнге и Аней.

— У вас был договор?

— Да. Во всяком случае, это было условие.

— Что за условие?

Он фыркает:

— Почему ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь условия Сельмы Люнге.

— Но разве я сейчас играю? По-настоящему играю?

— Да. А разве ты сам этого не слышишь?

— Нет.

— Какая жалость! Это действительно сказочный концерт.

— Но я его еще не дал!

— Конечно, дал! Я уже получил первую пластинку. Это первый пробный экземпляр, импровизированная запись. В этой комнате записано будущее. Я был уверен, что именно поэтому ты и хотел меня видеть.

— Нет, не поэтому.

— Жаль.

— Я не уверен, что музыка так же важна для меня, как для вас с Аней.

— Тогда зачем ты пришел ко мне? И зачем занимаешься с Сельмой Люнге?