Реки горят

Полковник уходит тяжелой походкой утомленного человека. Стефек смотрит ему вслед. «Он тоже беспокоится», — думает Стефек. Ведь он отвечает за всех летчиков, за все машины. Ежедневно ему приходится посылать через фронт людей, которые ему ближе родной семьи. И ежедневно он ожидает их — с виду спокойный. Но вот не может усидеть в землянке, выглядывает, выходит, десятки раз запрашивает по телефону. «Он так же нервничает, как и я, — думает Стефек. — Только я не умею владеть собой, а он умеет. И я беспокоюсь, конечно, обо всех, конечно обо всех, но прежде всего о Скворцове. А он обо всех одинаково. Хотя, кто знает… Кто знает… Он тоже не показывает этого, но ведь не может быть, чтобы он не любил капитана больше, чем остальных. Это же его лучший летчик. И не только потому».

У полковника суровое, с виду холодное и замкнутое лицо. Но известно, что он вовсе не такой. Ночью и днем, ночью и днем каждый из них чувствует на себе его нежную, всегда чуткую заботу, его доброту, его внимательный, умеющий все прочесть в человеческом сердце взгляд.

Ох, в те сентябрьские дни тридцать девятого года… Как жадно хотелось тогда Стефеку увидеть такого начальника, как жарко призывало его сердце именно такого офицера! Но его не было на пылающих, потерянных, страшных сентябрьских дорогах. И Стефек тщетно пытался отыскать в памяти хоть одного командира среди тогдашних польских офицеров, который оставил бы по себе хоть какое-нибудь воспоминание. Нет, таких не было. Никто не думал, куда ведет дорога, по которой бредет истомленный, отчаявшийся солдат, где он приклонит голову, что он будет есть. Конечно, офицеры были. Капитаны, поручики, подпоручики. Но они были не командирами, а лишь такими же заблудившимися в черной ночи отчаяния солдатами.

Да что вспоминать! Не в этом сейчас дело… Где капитан Скворцов?

«Если бы я так не торопился, — думает Стефек, — если бы не поспел к двум тридцати, он был бы здесь, как все другие. Не надо, не надо было ему лететь в третий раз!»

Снова рокот моторов. Это уже летят на линию фронта дневные самолеты. А капитана Скворцова все нет!

Занимается день, серебристый, розовый, сияющий. Трава поседела от росы, птичий гомон наполняет черемуховые заросли, купы осин, ольховые чащи. А капитана Скворцова нет.

— Степа, завтракать! — кричат ему с опушки техники. Стефек даже не поворачивает головы.

На старте еще раз появляется полковник, но уже ни о чем не спрашивает, а лишь смотрит на часы. Хотя ясно, что ждать уже собственно нечего… Нет, нельзя об этом думать. Через месяц будет год, как летает капитан Скворцов. Двадцать второго июня годовщина — в первый день войны совершил свой первый полет лейтенант Скворцов. Трижды с тех пор попадал в него над целью вражеский снаряд — и каждый раз летчик все же дотягивал самолет до своего аэродрома. Тысяча вылетов — и всегда благополучно. Не может быть, не может быть…

И как раз сейчас, в такую чудесную ночь. Нет, не может быть…

— Чего он там сидит? Уведите его, пусть поест и идет спать, — слышит Стефек за своей спиной. И тотчас отвечает голос полковника:

— Нет, оставьте его.

Значит, и он не хочет думать о несчастье. Значит, и он верит, что самолет еще может вернуться. Тяжело занести в книгу, лежащую на столе в землянке: «Летчик капитан Скворцов не вернулся с боевого задания». Нет, нет, это всегда успеется… И Стефек не поворачивается, будто ничего не слышал. Зло берет — даже пес его ждет, даже пес не двинулся с места, а они хотят, чтобы он перестал верить, чтобы он ел и спал, перечеркнув жизнь того. Нет, он не уйдет отсюда, пока капитан не вернется!

Поют птицы в лесу. Где-то над полями, неподвижно повиснув в воздухе, звенит, захлебывается песней жаворонок. Обсыхает роса, которая еще мгновение назад играла огнями, преломляя в каждой капле крохотную радугу. Теперь видно, как богато убралась черемуха белыми кистями. Луг и роща зеленеют той первой, чистой, словно освещенной изнутри зеленью, которая уже не повторится, уйдет вместе с маем.

В голове вертится неизвестно откуда приблудившаяся строфа из какого-то случайно прочитанного в детстве стихотворения:

Ехали с запада, На росе еще остался след. О конь, конь вороной мой, Перед нами далекий свет.

Он не помнит, что дальше, не может уловить смысла этих строк и о ком в них идет речь. И все же в них веет несказанная печаль, звучит что-то неотвратимое, чего не минуешь, не избежишь.

След на росе… Всего несколько часов назад по этой траве шел капитан Скворцов и оставил следы на росе, только их не было видно в потемках. Теперь роса исчезла, выпитая солнцем. Нет росы, и, быть может, нет и капитана. И никакой далекий свет не открывается перед ним. И не был то вороной конь, а бомбардировщик БС, желтая пятерка, желтая пятерка капитана Скворцова.

Стефек понимает, что ждать уже нечего. Линия фронта близка. Если самолет не перелетел через нее ночью, под защитой мрака, значит случилось несчастье. Но бывают же чудеса — взять хоть бы историю самого капитана Скворцова. Три раза он спасался, три раза возвращался на подбитой машине. Не погибал, не сгорал в воздухе, не падал на неприятельской территории, не попадал в руки врага. Может, и теперь… Вдруг явится и с обычной добродушной усмешкой скажет: «Что, Степа, наверно уже беспокоился?»

…Снова шаги, торопливые шаги человека, спешащего с новостью.

Стефек вскакивает. Вскакивает и Волк.

Идет командир полка. «Он еще тоже не ложился», — благодарно думает Стефек. И тотчас же сердце начинает стремительно биться: лицо полковника спокойно и радостно.

— Звонил капитан Скворцов. Приземлился у соседей, прилетит к вечеру. Иди теперь спать. Линия была повреждена, он не мог позвонить раньше.

Стефек идет, но Волк не трогается с места. Стефек его зовет, но пес лишь смотрит на него, и в его глазах светится упрек.

— Пойдем, пойдем! Капитан жив и здоров, он прилетит позже, понимаешь?

Волк, склонив голову набок, снова садится на прежнее место, устремив глаза туда, где ночью виднелась вздрагивающая линия фронта. Он не уйдет отсюда, пока его не позовет сам капитан. И Стефек решает, что его завтрак все равно уже, наверно, давно простыл. Надо сперва принести поесть собаке.

Шелестит под ногами трава. В кустах нежным голубовато-сиреневым цветом расцветает барвинок — маленькие цветы, похожие на спокойные, наивные детские глаза. На лугу широко раскрылись золотые солнца одуванчиков. И над всем этим бездонное небо, ясное, кроткое, без единого облачка, без единой тучки. Захлебывается от счастья птичий хор. Где-то в глубине зеленой чащи, впервые в этом году, закуковала кукушка.

Но стоит хорошенько вслушаться — и услышишь другую жизнь: по земле несется глухой, таинственный гул, глубокий и непрестанный. Это там, на линии фронта, гремят орудия.

Волк поднимает на Стефека влажные умные глаза и равнодушно отворачивается от миски.

Тихое повизгивание, словно детский плач, вырывается из его горла.

— Капитан Скворцов придет, скоро придет, понимаешь?

Слабое повиливание хвостом. И снова этот внимательный, настороженный взгляд, будто собака напрягает все силы, чтобы понять, что ей говорят.