Реки горят

Старик вздохнул.

— Вот она, солдатская доля! Сегодня здесь, а завтра — кто его знает, где придется голову приклонить… Вот и мои сыны тоже где-то воюют, и они небось по работе соскучились. Да, не та нам работа этой весной выпала, не та! Вон, гляди, — солдаты, завтра, может, от них и следа не останется, а пахать им все одно охота. Работящий у нас народ… Сколько их еще за эту землю головы сложит!..

Он поднял на Стефека серые глаза, окруженные сетью морщин.

— Жалко мне вас, солдатики, жалко, а что поделаешь? Война. Только не тянули бы, скорей бы кончали. Вон у меня один сын еще дома сидит, ничего парень, как следует быть. А не берут — молод, говорят. Неправильно.

Стефек удивился.

— Ведь двое ваших на фронте?..

— Двое… А как же, двое… Но мог бы быть и третий… Все-таки одним солдатом больше.

Он поднял и растер в пальцах комок земли.

— Если уж на то пошло, — я так думаю, — времени-то у нас мало. Землю надо пахать, хлеб сеять, дома строить. Вот и моя избушка уже недолго постоит. О новой следовало бы подумать. Так нечего тянуть — скорее надо гада выгнать и за свое браться. Так пусть бы уж и этого третьего взяли. Мы народ трудящийся. Эх, какая уже жизнь была, какая жизнь… А тут — на тебе!.. Чем скорее прогонят, тем лучше.

Он снова наклонился и взял комок земли. Растирал ее пальцами.

— По мне, я бы всех брал. И мне вон говорят — стар, мол, не годишься. Ну ясно, не молод, еще в гражданскую войну воевал, да и тогда уж не сопляком был… Однако пригодился тогда — пригодился бы и сейчас. Воевать мы умеем, русский солдат всегда умел воевать, а теперь и подавно… Но народ мы миролюбивый… Нам бы пахать да строить, сады садить, дороги прокладывать. Так уж хочется, чтобы поскорей, поскорей… А сколько добра пропадает, сколько времени даром по ветру уходит… Эх, прогнать бы антихриста поскорей и снова своей жизнью зажить… Что ж, я стар, действительно стар, а как же вам, молодым?

Темные борозды ровно вытягивались одна за другой. Гнедые бока лошади потемнели от пота. У берега с хлюпаньем ныряли белые утки, гладкие и лоснящиеся. За спиной Стефека послышался вздох. Он обернулся. Жена старика стояла за ними, глядя на пашущих. Руки ее были сложены под фартуком, из-под завязанного под подбородком платка виднелись гладко причесанные седые волосы.

— Что, мать, правду я говорю или нет?

Она еще раз вздохнула. Блеклые глаза скользнули с пашущих солдат на сверкающее золотом озеро, на весело зеленеющий лесок на том берегу.

— Правду-то оно правду, — сказала она тихо. И еще тише, словно про себя, прибавила: — А от Ивана второй месяц писем нет.

— Нет, так будет, — сурово перебил старик. — Не один Иван. Понятие надо иметь… Время такое пришло.

— Да я ведь только так, — робко защищалась женщина. И тут же обратилась к Стефеку: — Может, молока напьетесь? Холодное, в погребе стоит.

— А ты не спрашивай, давай. Конечно, напьется.

Стефек смотрел на ее небольшие загорелые руки, наливающие молоко в кружку. У кого это были такие же? Ну, конечно, у старой Петручихи, у лучшей пряхи в Ольшинах. И снова вспомнился дурной сон, который он сегодня видел. Стефек полол плечами. Глупо думать о снах. Ведь все в порядке: и капитан Скворцов вернулся, и Соня, наверно, где-нибудь здесь, в Советском Союзе, вместе с другими эвакуированными.

— Теперь, наверно, поляки пойдут помогать нам, — услышал он голос старика.

— Какие поляки?

— Да вот эта ихняя армия, что еще осенью организовалась. Я по радио слышал, как их генерал говорил. По-польски говорил, так я не все понял. Ну, а теперь-то они уж небось готовы. Вы не слышали?

Вся кровь бросилась Стефеку в лицо. Он наклонился, притворяясь, что подтягивает голенище.

— Нет… Не слышал.

— А интересно. И в газетах ничего не писали?

— Что-то не заметил.

— Оно, конечно, не так их и много, ну а все-таки какая ни есть подмога. У нас тут говорили, поляки неплохие солдаты. Да что там, вы ведь сами поляк — лучше знаете, а я вам тут рассказываю…

Кровь снова отхлынула у Стефека от сердца. И почему он краснеет от этих вопросов, он, сержант Красной Армии? Почему ему приходится лгать? Но как, какими словами сказать этому старику, считающему неправильным, что у него не берут третьего сына, что его, Стефека, соотечественники и не собираются «давать подмогу»? Что большинство их уже убралось подальше отсюда, в Иран, за тысячи километров от фронта. Как объяснить ему, что это были за люди и чего от них можно было ожидать?

«И что у меня с ними общего?» — внутренне бунтовал Стефек против этой невольной краски в лице, против того, что он не смеет поднять глаз, против того, что чувствует себя как бы ответственным за тех, что ушли, не желая слышать грохота орудий, от которого содрогается здесь земля, не желая видеть пылающих городов и деревушек, не желая видеть пути на запад, хотя это единственный путь в Польшу.

Какое ему до них дело? Он-то ведь ни минуты не колебался. Он-то знал, что его место здесь, в рядах армии, которая по-настоящему сражается с врагом. К черту их, он не желает о них думать!

Насвистывая, он шел в гору, к бараку. Нет, трудно было даже подумать, что идет война. Зеленеют пригорки на солнце. Кто может догадаться, что в этой зелени дремлют ряды самолетов, ожидая ночной поры, когда темнота укроет полянку? Что там, под деревьями, притаилось длинное низкое здание, в котором сейчас спят летчики, — пока не наступит вечер и по телефонным проводам не передадут боевое задание…

Но нет. Глухой стон, подземный гул был слышен непрестанно. Не крестьянин пашет полоску земли над озером, а солдаты в форме. Высоко в воздухе слышно тихое жужжание — летит самолет. Чужой или свой? Пока еще неизвестно. А Соня, наверно, где-нибудь на Урале, в Башкирии или Казахстане. И сейчас надо думать только о самолете, о желтой «пятерке» капитана Скворцова.

Глава VI

Зима в Ольшинах в этом году была долгая и жестокая. В сильные морозы раздавался громкий, словно выстрелы, треск деревьев. Под пышным снежным покровом озеро простиралось бескрайной равниной; снежная пелена скрыла береговой ольшаник и лозняк. Снег засыпал с верхом низкие деревенские хлевы, так что приходилось прокапывать к ним глубокие ходы, похожие на туннели. Издали трудно было догадаться, что над озером, в развилке реки, прикорнула деревня. Только в полуденную пору кое-где виднелись тонкие струйки дыма, казалось поднимающиеся прямо из снега, и это был почти единственный признак жизни. Но и дымков было немного, дрова приходилось беречь, — с осени их не успели наготовить, сколько надо, а сейчас ни один смельчак не решался отправиться в лес. Снегу навалило выше головы — недолго потерять дорогу, заблудиться в этом незнакомом белом мире. Да и незачем идти в лес: снегом завалило хворост, ветви, сломанные по осени вихрем невысокие деревца. Они зарылись глубоко, и докопаться до них было не под силу.

Словно медведь, улегшийся в яме на зимнюю спячку, ушла под снег деревня, тихая, примолкшая. Отсюда было далеко до трактов и большаков, — трудно добраться до деревни, трудно из нее выбраться. Немцы не показывались здесь с самой осени. Дел у них тут не было. Еще осенью они увели коров, где удалось, забрали и хлеб…

Время от времени, какими-то неведомыми путями, в Ольшины все-таки доходили вести, но такие путаные и смутные, что никто не знал, чему верить, чего держаться.

Все, как спасения, ожидали весны. Казалось, что, когда двинется лед, когда выглянет из-под снега земля, когда задышит мощной грудью озеро, наступят какие-то перемены, произойдет что-то решающее. Но пока зима держала в своих крепких, беспощадных когтях не только землю и воду, но и самоё жизнь, помертвевшую, застывшую жизнь. Невозможно было поверить, что еще так недавно все здесь кипело, росло в неудержимом радостном порыве. Мертвым стоял теперь клуб над озером. Занесло сугробами тропинку в барский дом, где были весной ясли и детский сад, и ее, невидимую под снегом, забыли, словно никогда по ней не бегали детские ножки. Учитель уехал в первые же дни войны, а Ольга исчезла из яслей, и никто не знал, куда она девалась. Ее домашние лишь пожимали плечами в ответ на вопросы, — видно, сами не знали или не хотели говорить.