Реки горят

На платформах засуетились. Оживились вагоны на соседних путях. Зазвучали голоса. Заспанные люди вылезали из вагонов, глядя на запад, где днем виднелась колокольня лавры. Теперь она скрылась, хотя ночь не была темной: где-то за неглубокими тучами таился месяц и не давал черноте быть черной. Даже силуэты близких деревьев не выделялись, сливались с фоном. А там, подальше, все сгущалось еще плотнее, окружая человека невидимой стеной. Люди двигались осторожно, будто и вправду можно было наткнуться на эту стену, несуществующую, но ясно ощущаемую.

— Ничего не слышно?

Они искали во мраке места, которые так отчетливо видны были днем, — зубчатую неровную линию города на холмах, так похожую на линию леса на горизонте, что можно было бы принять этот далекий город за лес, если бы не колокольни и несколько больших зданий, нарушающих иллюзию своей прямолинейной геометрической правильностью. Теперь не было видно и этих очертаний. Все пространство заполнил рассеянный, негустой мрак.

Далеко, далеко слышался глухой рокот, едва уловимый гул — это дышал фронт. Но над Дарницей воздух был пуст и нем.

— Они над Киевом.

В рассеянном, ровном мраке появились искорки. Они вспыхивали и гасли, на мгновение сверкнув в небе.

— Зенитки бьют.

— На нас они идут или на город? Бомб не слышно!

— Чего им на город бросать? Что там, в городе? А тут… Небось уж знают, сколько здесь составов скопилось. Да и мост разрушить охота…

— Тише, не болтайте, послушаем!

Стефек стиснул зубы. Сердце бьет в набат. Ведь вот не впервые он это переживает, а привыкнуть не может. И хуже всего именно ожидание. Даже первая бомба приносит какое-то облегчение — сердце успокаивается, начинает биться ровнее. Потому-то Стефеку — и не ему одному — так хочется, чтобы скорей уж началось.

Искорки в небе сгустились. И вдруг где-то далеко — над городом или немного ближе сюда, к Дарнице, — повис огромный фонарь, осветительная ракета.

Уже слышался протяжный, прерывистый гул моторов. Эти перерывы пугали — будто мотор замирал на мгновение, готовясь к чему-то ужасающему. Гул все усиливался, превращался в рев, надвигался, как гроза. Сомнений не оставалось. Враг не собирался нападать на город, огрызающийся сотнями зениток. Самолеты шли сюда, где поблескивающая лента реки обнаруживала черную поперечную линию моста и выдавала лежащий за ним огромный дарницкий железнодорожный узел, забитый десятками поездов.

Над городом, как меч из голубой стали, поднялся луч прожектора. За ним второй. Десятки, сотни прожекторов обшаривали мрак, мощными взмахами, как гигантские метлы, обметая небосвод. Все ближе гремели зенитки, все ближе слышался рокот моторов, он наполнял воздух — казалось, ревут и небо и земля. Над лесом, вырвав из тьмы верхушки черных сосен, повисла на парашюте ракета. Потом другая, третья. Все ближе и ближе протяжный, долгий вой — и, наконец, грохот первой бомбы.

— Бросают!

Затарахтели пулеметы. Повернулись стволы зениток на платформах.

Вой раздираемого воздуха. Это уже не бомбы… Словно внезапный вихрь налетел на землю. В свете висящих над путями ракет неожиданно вынырнула, как бы над самой платформой, чудовищная морда гигантской стрекозы, тупая и зловещая.

— Пикируют.

Из леса била артиллерия. С платформы короткими, отрывистыми залпами стреляли зенитки.

— Пикирует!

Бомба грохнулась на пути, взметнула к небу обломки вагонов. Все пытались сбить ракету — кто-то упорно стрелял из автомата. Наконец, это удалось. Но вместо нее вспыхивали все новые. Над Дарницей стало светлей, чем днем. Резкий белый свет залил рельсовые пути, вагоны, обнажил круглые бока цистерн, штабеля ящиков с боеприпасами, лесные опушки. Протяжный стон моторов, грохот орудий, свист бомб, короткий лай пулеметов сливались в сплошной гул. Фонтаном взлетали в воздух доски, балки, обрывки жести и, как при замедленной киносъемке, тяжело сползали на землю.

— Цистерны, оттянуть цистерны! — раздалась чья-то резкая команда. Стефек бросился к вагонам. Его опалило пламенем, ослепило нестерпимым светом, в царящем вокруг безумии трудно было что-либо разглядеть. Он протиснулся между двумя мощными, круглыми валами цистерн, увидел огромный крюк, сверкающие звенья цепей. Где-то поблизости упала бомба — закачалась, поплыла земля под ногами. Это подстегнуло солдат, как кнутом. Слились слова русской и польской команды, пытающейся перекричать адский шум. Под вагонами перебегали солдаты, исполняя приказания командиров. Кто-то взывал о помощи, кто-то с явным польским акцентом ругался по-русски. На вагоны посыпались и с шипением покатились, взрываясь ярким белым пламенем, зажигательные бомбы.

Невдалеке, за путями, все чаще трещали беспорядочные выстрелы. «Боеприпасы!» — мелькнуло в голове Стефека. Рвались сваленные вдоль полотна ящики с боеприпасами. Они взвивались вверх, как ракеты, рассеивая снопы искр. Всюду стлался розовый дым, он врывался в горло, ел глаза.

Стефек начал отцепку. Он напряг все силы, и вот под его руками соскользнул первый крюк, заскрежетали упавшие цепи. Подскочившие красноармейцы оттолкнули цистерну. Она дрогнула и медленно покатилась к лесу.

— Снарядов! Давай снарядов! — услышал Стефек крик с платформы, откуда непрерывно гремели зенитки. И в то же мгновение, при свете взрыва, увидел рассыпанные под вагоном темные цилиндры. Он нырнул под вагон, за ним кинулись другие — снаряды стали быстро передавать из рук в руки. Воет вражеский самолет. Он тут, над самыми вагонами, так близко, что не слышно даже воя бомбы: стремительный, глухой удар в землю — и внезапный взрыв, волна воздуха в лицо, песок во рту, град осколков, решетящих вагоны.

— Снарядов, снарядов сюда! — отчаянно кричит кто-то с платформы. На платформе пламя, она горит, но никто с нее не соскакивает. Торчат вверх, поворачиваются черные стволы зениток, целя прямо в толстые сигары пикирующих самолетов. Секунду видна грозная, уродливая морда чудовищной стрекозы — и сразу живот, сверкающий, как у акулы. Пошел вверх.

Вдруг торжествующие крики:

— Попали, попали!

Над лесом падает метла пламени. Отчетливо виден охваченный огнем корпус самолета. За ним тащится хвост дыма, чернее неба, не видного над освещенной слепящим светом землей.

Где-то в лесу падает самолет. Слышен оглушительный треск. Скрежещут вагоны, ярким пламенем горит цистерна.

— Снаряды, давайте снаряды!

Стефек перепрыгивает через тела, лежащие у путей. Там, у других вагонов, есть еще снаряды. Небрежно разбросанные, они поблескивают в пламени горящих вагонов. Когда Стефек хватает их и бегом несет к платформе, руки ощущают тепло — металл уже согрет пламенем ширящегося все больше, вспыхивающего все в новых местах пожара. Но Стефек ничего не видит, ничего не слышит — только одно: снаряды! Под вагоны, возле вагонов, к платформе, скорее, скорее! Гудит, гремит воздух. Налетают волнами, появляются из темноты чудовищные морды, где-то рядом трещит автомат, те — с самолетов — жарят по вагонам, по платформам, по мечущимся людям.

— Снарядов, еще снарядов! — кричит подпоручик с платформы, и Стефек видит его почерневшее, залитое кровью лицо, шинель в пятнах крови. Подпоручик стоит на коленях. — Снарядов! — кричит он. Ствол зенитки вращается в поисках самолета, который с секунды на секунду опять появится над их головой. Подпоручик кричит. Кровь заливает его глаза, он то и дело отирает их рукавом. Теперь он уже не стоит на коленях, а как-то странно присел, перегнувшись на бок, и стреляет, стреляет, и хрипло кричит: — Снарядов!