Реки горят

— Оглушило…

Он с трудом становится на четвереньки, потом на колени. По ту сторону пути кто-то бежит, видны только ноги. Стефек встает и, шатаясь, как пьяный, опираясь руками о стенки, бредет вдоль вагонов. Вдруг стало светло, как днем. В воздухе повисла ракета — призрачный фонарь, освещающий бойню. Поваленные вагоны, лафеты вверх колесами — все рисуется четкими, черными силуэтами на красно-розовом фоне. Дальше почти белым, высоким пламенем пылает цистерна. Воздух насыщен гарью.

— Дали они нам пасху! — говорит кто-то, и эти слова вдруг доносятся до Стефека громко и внятно. Завеса молчания разорвана. Теперь он уже слышит все — выстрелы, скрежет железа, голоса.

— Крой, крой по ракете, а то опять прилетят!

— Все равно от этого бензина светло, как днем!

Но висящая в воздухе осветительная ракета вдруг гаснет, как задутая свечка. Опадает и пламя цистерны. И становится заметно, что уже наступил мутный рассвет. Месяц исчез. Хотя пламя еще бушует кое-где, но стало видно небо — серая, грязная парусина, развешенная над землей.

— Ну, теперь точка, среди бела дня они не станут летать над Киевом, — говорит чей-то голос, и это голос его поручика.

Стефека увидели:

— Плонский! Живой! Откуда ты взялся?

— Отбросило взрывом, — бормочет Стефек. Язык не слушается, губы онемели, и собственный голос кажется ему странным.

— Ранен?

— Нет, нет… — говорит он неуверенно, цепляясь за стенки разбитого вагона.

— А ну положите его, ребята!

— Да нет, что вы! — протестует Стефек, но солдаты его втащили на платформу и сразу заторопились:

— Ребята, путь ремонтировать! Будут пропускать поезда. Мост цел.

У Стефека руки как из ваты. Конечно, на работе от него мало толку. Он лежит и глядит в серое, грязное небо. И вдруг его заливает радость:

«Вот и мы показали себя не хуже, чем те, под Ленино!» — думает он, и ему вспоминается раненый подпоручик, стреляющий в черную морду пикирующего бомбардировщика.

В свете встающего дня видно пожарище. Рельсы, вздымающиеся к небу, черные остовы сожженных вагонов, вагон, вставший на дыбы, расколотые в щепки сосны, а дальше какая-то каша из железа, досок, орудий…

«Там был эшелон», — вспоминает Стефек. Но эшелона нет, на его месте груды расщепленных досок и вывороченных шпал. Зияют огромные провалы в земле.

А это — там, за железнодорожными путями? Кто они, лежащие рядами, плечом к плечу, будто спят?

«Да ведь это наши…» — вдруг осознает он. Ряд убитых лежит вдоль изрытого полотна. Товарищи накрыли трупы шинелями.

«Я даже не знаю еще, кто остался в живых, кто погиб», — думает Стефек, но встать, спросить кого-нибудь, подойти к тем, что вытянулись рядами под шинелями, у него не хватает сил.

«Теперь и мы, теперь и мы, как те под Ленино… — упорно возвращается к нему все та же мысль. И за ней другая: — Какое счастье, что это уже не Голоско, не львовский госпиталь, не те сентябрьские дни, полные черного отчаяния, что это — сорок четвертый год, что мы уже на пути возврата, победоносного возврата на родину!»

Странно, что так ужасно хочется спать, а уснуть — никак не уснешь. Будто в кино, проходят перед глазами обрывки всего пережитого за эту ночь. Начиная с того разговора о пасхе…

«Вот видишь, Соня, вот меня и не убили», — говорит Стефек себе и ей, той, что ждет его недалеко за Днепром, через который начнут пропускать поезда тотчас, как будет исправлен путь.

— Плонский! — зовет поручик. — Немедленно отправляйся в санитарный вагон. Раненых забирают в киевский госпиталь.

Стефек вскакивает. Нет, только не это! Опять госпиталь, — а они пойдут дальше, вперед? Нет, он не останется. Усилием воли он становится на ноги, вытягивается, стараясь не пошатнуться.

— Разрешите доложить, гражданин поручик, я здоров!

Поручик подозрительно оглядывает его:

— Напра-во!

Стефеку удается четко выполнить команду, щелкнув каблуками. Поручик машет рукой.

— Ну, черт с тобой, оставайся.

Снег черен от сажи, рыж от крови. Вся станция — одно огромное пожарище. Люди с топорами и лопатами направляются к полотну.

— Надо успеть до вечера.

Но ослабевшие руки Стефека напрасно стараются удержать лопату. Лучше уж не попадаться никому на глаза в таком состоянии. А то поручик еще передумает и отправит в Киев.

У разбитой платформы два солдата чистят винтовки.

— Ну и справили нам пасху… Я же говорил…

— Обещали яйца вкрутую…

— Как раз, яйца! Повара разорвало, говорю тебе, рубленая котлета осталась…

— Жаль подпоручика.

— Говорят, его уже в воздух подняло, а он все стрелял.

— Глупости! Как ты будешь стрелять в воздухе!

— Не я говорю, я не видел, красноармейцы рассказывают.

— Чего вы тут копаетесь? — раздается суровый голос командира роты. — Вам что, еще одну ночь здесь ночевать охота?

— Винтовки чистим, гражданин поручик!

— Почистите потом, в вагонах. А сейчас за лопаты — и марш!

К вечеру колеса вагонов застучали по мосту. Поезд шел медленно, будто полз, неуверенно нащупывая дорогу. Внизу Днепр. На льду какие-то черные лохмотья. Запах гари в воздухе.

Стефек сидел в открытых дверях теплушки. Нет, не страшен даже этот запах гари. Это не тот страшный, удушающий запах сентябрьских дней, когда горели беззащитные города и деревни. Это — запах боя.

Часовые на мосту. Вот седой коренастый красноармеец машет им рукой.

— Молодцы поляки! — кричит он неожиданно молодым, звучным голосом.

Стефек прикрывает глаза. Голова еще кружится, в ушах то и дело начинает шуметь и трещать.

— Молодцы поляки!

Так кричали тем, из Первой дивизии, под Ленино. И как Стефек им завидовал… А вот теперь советские солдаты, которые видели и Сталинград, и Севастополь, и сотни боев, каких не знал до сих пор мир, кричат солдатам с белыми орлами на шапках: «Молодцы поляки!»