Реки не умирают. Возраст земли

— Нет, с тобой сегодня, Проша, невозможно разговаривать — какой-то дух противоречия вселился. Я лучше, батенька мой, пойду, пока мы не поругались. Зашел на минутку, прости. Жду вас с Ольгой Николаевной завтра, к семи вечера...

Метелев закрыл дверь и остался, наконец, один. Нехорошо получилось. В таком регистре они с Семеном, кажется, никогда еще не говорили. Нашел чем хвастаться: он, видите ли, срезал опытного геолога. Дело не хитрое, когда язык хорошо подвешен. Тот, практик, возможно, располагает богатым фактическим материалом. У геологов чуть ли не любая серьезная находка — готовая диссертация, однако в степени кандидатов и докторов, часто возводятся не первооткрыватели, а их первотолкователи. Ценится вроде бы не сам факт, ценится умение погромче сказать о нем. В конце концов Семен Голосов ничего не открыл за свою жизнь, на счету же Каменицкого полдюжины открытий. Но Леонтий Иванович так и остался рядовым инженером, и если заслуги его теперь отмечены, то государством, а не наукой. Это как у медиков: лечат одни, в профессорах ходят другие. Анна, бывало, гордилась тем, что она просто лечащий врач, которому надо спасать больного человека... Неожиданно вспомнив первую жену, Метелев надолго задумался о ней.

Павла стряхнула варежками чистый снег с полированного камня на могиле матери и устало выпрямилась. Она ходила по кладбищу целый час. Отец прав, говоря, что теперь здесь у него друзей больше, чем среди живых. (Что отец, если даже она сама знает тут многих.) Когда в сорок первом году хоронили Анну Метелеву, майора медицинской службы, то могила ее была крайней. Но со Временем Анна Михайловна оказалась в тесном окружении героев Отечественной войны, которые прошли огонь и воду, а в мирные годы замертво падали, один за другим, на минных полях инфаркта...

Она пошла к выходу через новую часть кладбища, где памятников было меньше и оттого казалось просторнее. На западе, за Москва-рекой, светилось вполнакала занавешенное дымкой солнце. Было совсем безветренно. Воздух искрился от мелких снежинок-блесток, которые подолгу не опускались на землю. С большого портрета, установленного на ближнем холмике, на Павлу глянул что-то очень уж знакомый, широколицый мужчина. Она приостановилась от внезапности встречи. Да это же Марк Бернес... Он улыбался весело, утаивая печаль в глазах. Павла постояла несколько минут, осматривая его последнее пристанище. Выйдя за ворота, она услышала на редкость грустную, щемящую музыку. Осмотрелась. Поодаль стоял туристский автобус, и музыка доносилась, конечно, оттуда.

Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей.

Невероятное было в том, что человека нет в живых, а его знакомый, глуховатый голос продолжал звучать и останавливать людей.

И еще невероятнее было то, что эта песня оказалась лебединой для самого певца.

Летит, летит по небу клин усталый, Летит в тумане, на исходе дня. И в том строю есть промежуток малый — Быть может, это место для меня!

Павла стояла до конца и, очнувшись, медленно побрела дальше, к станции метро. Она уже слышала это по радио, но не обратила тогда внимания. А сейчас новая песня о журавлях поразила ее такой живой, осязаемой реальностью, что Павла часто взглядывала вверх, словно отыскивая длинные косяки улетающих птиц, хотя над городом провисало зимнее тяжелое небо... Особенно тронула ее мелодия, передающая грусть во всех трех измерениях: то как очень мягкую, раздумчивую, то суровую в этом мудром, философском отношении к смерти, то необыкновенно пронзительную, до боли в сердце. Музыка всегда обнажает глубину слова. Иной раз можно пройти мимо и самых точных слов, но, положенные на музыку, они непременно остановят тебя и заставят думать, думать. Жаль только, что действие музыки кратковременно, как действие сильного лекарства, а литература исцеляет душу постепенно, исподволь, но зато надолго...

Павла вернулась домой, когда стемнело. (Ольги Николаевны дома не было, она с утра уехала на выходной день к сестре, в подмосковное местечко Кратово.)

— Где пропадала-то? — поинтересовался Прокофий Нилыч.

— Ходила на кладбище.

— Я так и думал.

— Не была у н е е с весны прошлого года.

— Я тоже с осени не проведывал е е. Что там?

— Что там может быть, кроме тишины и ясности?

— Н о в о с е л о в, наверное, прибавилось.

— Прибавилось...

И она рассказала отцу о в с т р е ч е с Бернесом. Прокофий Нилыч слушал молча, думая не о мертвых, а о судьбе дочери.

Теперь, в вечернюю пору собственной жизни, неустроенность Павлы начинала беспокоить Прокофия Нилыча все больше. Павла из тех женщин, которые не умеют искать счастье. Такие только ждут. У таких лучшие годы проходят в ожидании перемены к лучшему.

И это вовсе не от равнодушия, не от пассивного отношения к уходящему времени. Это от цельности натуры, не способной ни на какие компромиссы. Но сколько может продолжаться ее одиночество? И он прямо спросил сейчас:

— А как у тебя с Георгием?

Она поморщилась от его вопроса, который был совсем некстати.

— Ну что я могу сказать тебе, отец?

— Полагаю, ты для него не просто давняя знакомая.

— Ах отец, отец, согласись, это все очень сложно. У него дочь на выданье. Ну, да ты сам женился на Ольге Николаевне, когда я была уже не школьницей...

— Надо бы вам быть попроще, милая Павлуша. Учитесь житейской мудрости у простых людей. И не считайте, что вы тоньше их чувствуете, глубже переживаете.

— Я согласна с тобой. Однако...

— Хорошо, хорошо, не буду больше.

Он обнял ее, как прежде, и виновато приласкал за двоих — за себя и за мать.

Павлу тронула его прихлынувшая издалека нежность.

— Ты не обиделся?

— За что, Павлуша?

— За мой тон. Это у меня что-то сохранилось от той полудетской ревности, когда ты привел в дом Ольгу Николаевну. Не сердись. В каждой женщине до конца живет несмышленая девчонка.

Прокофий Нилыч качнул головой и вышел на звонок в переднюю: пожаловала сама хозяйка.

Ольга Николаевна, полная, крупная, еще не утратившая крестьянской, спокойной красоты, была старше Павлы всего на девять лет, но относилась к ней с подчеркнутым, хотя и добрым, старшинством. За обедом она потребовала от падчерицы полного отчета, как та провела выходной день в столице. Пришлось снова рассказывать по порядку. Но о кладбище Павла лишь упомянула мимоходом: к чему знать мачехе все подробности. Отец покосился на нее, промолчал. К такому «заговору чувств» они с отцом давно привыкли, отлично понимая друг друга. Кажется, Ольга Николаевна догадывалась, что они не обо всем говорят с ней, но смотрела на это трезво.

Вечером Павла никуда не пошла, хотя с утра собиралась в театр на Таганке. Закрылась в своей «девичьей» комнате, сказав, что совсем отвыкла от Москвы и устала за день так, что ног не чувствует. Она лежала на раскладном диванчике-кровати, чутко прислушиваясь к себе. В ушах все еще звучало:

Настанет день, и с журавлиной стаей Я поплыву в такой же сизой мгле, Из-под небес по-птичьи окликая Всех вас, кого оставил на земле.

Вспоминала мать. Думала об отце. Каким он был сегодня непривычно сентиментальным. Человеку дано жить прошлым, настоящим и будущим одновременно. Без этого было бы невозможно противостоять невзгодам. Именно когда тебе бывает очень худо, вступает в действие двусторонняя связь времени — и ты ищешь какую-нибудь опору в прошлом, а если не найдешь ее среди минувших лет, то уж, конечно, обнаружишь ее в будущем. В конце концов твое настоящее действительно только мост, переброшенный с берега прошлого на берег будущего; и, может, главную часть жизни ты проходишь по длинному мосту, все набавляя шаг, чтобы поскорей ступить на земную твердь сбывающейся надежды... К чему это ты? — спросила себя Павла. Просто-напросто тебе недостает немножко счастья. Отец прав: надо учиться у тех людей, о которых сама же пишешь. Например, у Настасьи Сольцевой. Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет... И поменьше копайся ты в своей душе. Эх, Павла, Павла, бить тебя некому за всякую интеллигентщину...