Реки не умирают. Возраст земли

Недавно Марат опять получил письма от Галины Мелешко и Ольги Садовской. Уж на что он, кажется, все знал о матери, знал, где и как она погибла в тот августовский день, когда немцы, окруженные в Бендерах, вымещали зло на переправе. Но бывшие медсестры поведали, ему еще о многом: с каким нетерпением ждала его мама прорыва немецкой обороны на Днестре, чтобы тут же отправиться за наступающей пехотой; как не спала всю ночь, накануне того прощального дня, когда привезли на КП без сознания полковника Родионова; как сама вызвалась проводить Сергея Митрофановича до армейского госпиталя, хотя могли бы поехать они, Галина или Ольга; и как, поспешно собираясь в дорогу, не забыла взять с собой переписку с сыном, будто чувствовала, что не вернется.

Эти уже пожившие на свете женщины, Садовская и Мелешко, вспоминали былое с таким волнением, будто сами только что узнали о беде, постигшей капитана Карташеву.

Марат долго рассматривал их карточки, стараясь дорисовать и маму, — какой бы она выглядела сейчас. Но воображение его оказывалось бессильным: он по-прежнему видел ее тридцатилетней, почти комсомолкой. Нет, стало быть, время не старит тех, кто уходит в расцвете жизни.

Богачев прислал Марату дневник матери. Дневник был очень скупым: дата, населенный пункт, две-три строчки о событиях на переднем крае дивизии. Кое-где несколько слов о подругах по медсанбату да в конце торопливые записи о майоре Богачеве. Как ни бегло писала она о Валентине Антоновиче, ее отношение к нему менялось день ото дня. Можно было понять, что она трудно убеждалась в его искренности, и, убедившись окончательно, заметила в августе сорок четвертого: «Наверное, он — моя вторая судьба». И больше ни слова, дневник обрывался за два дня до ее гибели.

«Прости меня, старика, — писал Богачев, — до сих пор не мог расстаться с этими бесценными тетрадками. Ты уже не мальчик, так что все поймешь правильно. Отсылая бандероль, заново перечитал дневник Полины Семеновны. Читал и плакал, как на днестровском берегу. То был у меня единственный случай на фронте. А сейчас нет-нет да и всплакну в эти весенние дни и ночи. (Своим домашним говорю, что постарел.) Сколько боевых друзей похоронил я от Кавказа до Австрийских Альп, но Полина Семеновна — вершина всех моих потерь. «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны...» — сказал поэт. Сказал, не оправдываясь, а горько обвиняя себя за всех. Я тоже никогда не прощу себе нелепой смерти твоей мамы... Моя любовь к ней была, казалось, безответной. Лишь смерть ее открыла мне глаза на утраченное будущее. Не в этом ли двойная жестокость войны: убивая одних людей, она убивает и счастье других».

Марат теперь знал, что мама тоже любила Валентина Антоновича всем сердцем. Он долго не мог успокоиться: как действительно жестока военная судьба, которая настигла любящую женщину на полпути к выстраданному счастью.

Он снова прочел неоконченное завещание матери. Что же хотела она еще добавить?.. Но главное она сказала. И это ясновидение ее поражало его со временем все больше. Да, ясновидение павших — вечная загадка для живых, какими бы они сами ни были мудрыми.

Урал входил в свое рабочее русло. В мае схлынуло и весеннее половодье разбуженных воспоминаний. Эта весна выбила Марата из привычной колеи с тех апрельских дней, когда он похоронил тетю Васю. Но пора готовиться к летним изысканиям в Притоболье.

Как раз тут съехались ученые из Москвы, Свердловска, Челябинска на конференцию по экономическим проблемам Южного Урала. Ходоковскому что-то нездоровилось, он сказал Марату:

— Я делегирую вас от нашей кафедры. Сходите, послушайте в качестве вольного наблюдателя. Может, пригодится для ориентировки.

— Вы думаете, что речь пойдет и о воде?

— Во всяком случае, побыть среди умных людей полезно.

— Вы иронизируете или серьезно, Алексей Алексеевич?

— Я не строю никаких иллюзий насчет предстоящей конференции. Не для срочной переброски части стока сибирских рек на Урал пожаловали мои коллеги; У них ближних целей хоть отбавляй. Но, может, какой-нибудь ручеек из многоводных речей пробьется и в нашу сторону. Как вы считаете?

Марат отрицательно качнул головой.

— Не горячитесь там и не выступайте, ни к чему. Пороха у нас маловато, побережем порох.

— Хорошо, ограничусь кулуарными разговорами.

— А в кулуарах обычно и говорится о том, что не сказано с трибуны то ли из-за недостатка времени, то ли из-за нехватки смелости.

— Это последнее вернее всего.

Алексей Алексеевич только погрозил ему шутливо.

...В зале публичной библиотеки собралось с десяток видных академиков, окруженных докторами и кандидатами наук. Марат знал имена всех москвичей, но ни с кем не был знаком лично. (Большую часть аудитории составляли, конечно, местные товарищи: геологи, экономисты, строители, хозяйственники.) В ожидании начала конференции Марат, в самом деле на правах наблюдателя, приглядывался к приезжим людям. Из всех академических светил его особенно интересовал мужиковатый, русского склада ученый, располагающий немалой властью в Госплане. Вот с ним Марат поговорил бы начистоту, если бы кто познакомил.

И каково же было его удивление, когда он заметил в президиуме Верховцева, который точно с неба упал на уральскую землю. Вячеслав Михайлович сидел позади могутного академика-госплановца. «Как он-то здесь очутился? — недоумевал Марат. — Что, ему-то делать на Урале, «суммарные гидроресурсы которого меньше полпроцента всех ресурсов России»? Ведь такое ничего не значит для гидротехника «крупного калибра».

В обеденный перерыв Верховцев сам отыскал Марата в шумном буфете. Они пожали друг другу руки: Вячеслав Михайлович, кажется, с чувством, Марат — холодно.

— Давай-ка присядем, закусим чем бог послал, — предложил Верховцев.

— Для вас, видите, приготовили черную икру, а гидротехников следует кормить одним хеком.

— Узнаю, узнаю недремлющего стража матери-природы! — посмеивался Верховцев, оглядывая Марата.

И он, в свою очередь, оценивающе посматривал на Верховцева: нет, ничуть не изменился за этот год. Все та же благоприобретенная вальяжность, разве сутулиться начал от груза славы.

— Давай отчитывайся, как ты воюешь на Урале, — сказал Вячеслав Михайлович, разминая сигарету в своих тонких, «музыкальных» пальцах.

— Сначала уж вы поведайте, чем привлекла вас эта немудрящая речонка?

— Ну и злопамятный ты, Марат Борисович! Неужели не знаешь, что твой однокашник теперь москвич?.. А я слежу за тобой пристально.

— Чувствую.

— Брось шутить. Думаю, ты осведомлен о том, что я наконец расстался с Аллой?

— Слыхал.

— Ну и переехал в столицу. Жить с бывшей женой в одном городе все равно, что оставаться с ней под одной крышей.

— По-моему, она никогда не преследовала вас.

— По-твоему... В Москве мне предложили отдел Ангары в Гидропроекте, я отказался. Ангара — пройденный этап. В Госплане встретил академика Николаева, он и сосватал меня в свое ведомство.

— Значит, вы тоже изменили Гидропроекту?

— Развод перепутал все мои карты.

— Не женились еще?

Верховцев снял роговые массивные очки, протер их замшей и, надев снова, в упор уставился на Марата заговорщицким взглядом.

— Избавь, с меня хватит одной образованной жены. А найти неученую в наш просвещенный век не просто!

— Это у вас что-то новое, Вячеслав Михайлович. Вы же всегда гордились Аллой Сергеевной.

— Вот и догордился. Раньше, бывало, расходились с женами из-за того, что они отставали от мужей, а теперь, как видишь, расходятся потому, что жены норовят забежать вперед. Да ты никак защищаешь Реутову? Тебе бы выступать на бракоразводных процессах, буйная ты головушка. Но в данном случае не годишься в адвокаты: заинтересованное лицо. Не знал я, Марат Борисович, не догадывался, что перехожу твою дорогу. Поостерегся бы, честное слово! Думаю, ты доволен теперь: бог наказал меня! Так и надо. Не гонись за чужими звездами...