Реквием по шестой роте

На завтрак времени уже не было, и, наскоро расковыряв банку тушенки, народ полез на броню.

Бээмпэшка на марше очень похожа на средневековый пиратский челн. Горбатятся рыжие в засохшей корке грязи ящики с боеприпасами, «принайтованные» к башне и служащие дополнительной броней. За башней — сложный рельеф каких-то подушек, снятых автомобильных сиденьев, матрасов. Тут сидит десант. У каждого свое привычное место, своя излюбленная для многочасовой езды поза. Впереди, перед башней, места командиров. Первый класс. Под спиной — удобный наклон башни. Под мышкой — ствол пушки. Ноги лежат на ребристом стальном листе, под которым укрыт движок.

Сходство с пиратским кораблем дополняют стремительные «корабельные» обводы БМП. Ее острый, как нос корабля, лобовой лист брони. Торчащие в разные стороны стволы оружия десанта, антенны, ящики, брезент. И над всем этим в небе трепещет привязанный к кончику антенны алый флаг — снятый по случаю с пионерского горна, найденного в одном из разбитых домов на окраине Грозного.

Рота уходит на сопровождение колонны с топливом и боеприпасами. Штук тридцать «КамАЗов», «ЗИЛов» замерли цепью вдоль дороги. Собравшись кучками тут и там, курили водители. Бээмпэшки, как сторожевые псы, сновали вдоль колонны, встраивались в нее, согласно замыслу высокого, мослатого подполковника — старшего колонны. Пыхали сизым соляровым дымом. Замирали в ожидании команды.

Подполковник был сердит и взвинчен:

— Вашу мать, мы уже сорок минут как должны быть в дороге! Где танк с тралом? Связист, передай этому… чудаку, что если через пять минут он не займет свое место, я его заставлю самого вместо трала впереди бежать. Авианаводчик, где твои «соколы»?

— Сейчас взлетают, но сопровождать могут лишь до предгорья. Низкая облачность, уже с пятисот метров видимость ноль. Туда им никак не залезть.

— На хрена они мне здесь, в долине? Они мне там, в горах, нужны. Меня облачность ваша не колышет ни в малейшей степени. Ты меня понял? Так и передай своим, пусть хоть на брюхе ползают, но чтобы прикрывали до конечной точки.

Авианаводчик лишь пожал плечами.

Подполковник был зампотылом того полка, куда, собственно, и шла колонна. Судя по всему, нраву он был нелегкого, чапаевец — называют таких в войсках.

— Где ротный сопровождения? Так, капитан, слушай сюда. «Коробочки» расставил? Молодец. Я пойду на штабной бээмпэшке в центре. Мой позывной — «сотый», записывай! Авианаводчик — сто третий, ты — сто четвертый. Танкист — сто пятый. «Санитарка» — сто шестая… Если попадем под обстрел — не останавливаться, скорости не снижать. Две последние твои «коробочки» — эвакуаторы. Подбирают водил с подбитых машин, не успевших запрыгнуть на другие. Подбитые грузовики — расстреливай с ходу из пушек и сталкивай с дороги. Все «КамАЗы» — со жратвой и шмотками. «ЗИЛы» — с боеприпасами. Уяснил? Давай дуй, ставь своим задачу!

Мимо, густо пыхтя соляровым чадом, прополз в голову колонны танк, держа перед собой тяжелую, всклокоченную «бороду» минного трала.

Еще четверть часа суеты, и наконец в наушниках раздалось долгожданное:

— Всем — пять! — команда «вперед».

И «нитка» — общий позывной колонны — потянулась за ворота лагеря.

Колька — механик-водитель, контрактник из Твери, ловко закрепил по афганской привычке «АКМС» стволом в скобе на броне перед собой и нырнул в люк. Бээмпэшка взревела движком. Неторопливо качнулась на месте и, клюнув носом, поползла вперед…

* * *

…К полудню солнце окончательно озверело. С неба струился немилосердный жар. Броня, оружие раскалились и обжигали руки. Горячий ветер сушил лицо, до рези жег глаза. Пыль, поднятая сотнями колес, застила солнце, и все вокруг было едва различимо в жарком, мутном мареве. Казалось, что колонна движется через какое-то библейское пекло.

Где-то над головой стремительно прохлопал лопастями «крокодил» — «Ми-24» прикрытия.

— Сто четвертый, — раздалось в наушниках. — Внимание на руины справа. Передали, что там замечены люди. Как понял?

— Вас понял, сотый. Веду наблюдение.

Тотчас загудел, ожил привод башни, и она легко заскользила, поворачивая длинный «клюв» ствола в сторону руин — не то фермы, не то склада в ста метрах от дороги, готовая при малейшей опасности залить, заклепать огнем и железом каменный остров. Но все было тихо. Руины сместились за спину и растворились в душном пыльном мареве.

На кресле «Икаруса», закрепленном за башней, светловолосый, загоревший дочерна старшина роты, тридцатисемилетний токарь из Курска Валера опустил автомат на колени. Старшина — контрактник, он здесь уже год. Завод его закрыли еще в 94-м, год маялся без работы, перебиваясь случайными заработками. Теперь война кормит двух его детей. У дочки через неделю выпускной в десятом классе. Съездить бы, да кто отпустит…

Большим пальцем правой руки старшина привычно вдавил цилиндр гранаты в жерло подствольника. Глухо щелкнул взведенный боек. Молоденький солдат, краснолицый, весь облупившийся от солнца, тщетно пытался раскурить сигарету. Он то прятал ее от встречного ветра в ладонях, то наклонялся за спину здорового пулеметчика — черноусого татарина из Казани. Но зажигалка его тут же гасла. Наконец старшина, устав от этих ужимок, вытащил из кармана «разгрузника» зажигалку. Чиркнул ею об колено и подал трепещущий язычок огня солдату.

— Кузьмин, переходи на спички, не подведут, или еще лучше на «Зипу» — она, тем более.

Зажигалку эту старшине подарил три месяца назад какой-то немецкий корреспондент, которого чудом вытащили из-под огня чеченского снайпера. Зажигалкой старшина гордился.

Неожиданно солнце начало гаснуть. Колонна подходила к предгорью, над которым плотно стояли тучи. Откуда-то вдруг прилетел и ударил в спину холодный сырой ветер.

И то ли от него, то ли от неуловимого, неосознанного еще утреннего предчувствия беды вдруг пробил озноб, окатил мурашками шею, руки, сжал в судорожный комок мышцы живота. И вновь пришло странное чувство тревоги, какого-то тоскливого сердечного неудобства. Словно душа, своими тончайшими эфирными нитями связанная с будущим, слепо мучилась и томилась предчувствием надвигающейся беды.

…Но сказать, выразить это было никак невозможно. Не потому, что в предчувствия на войне не верят. Нет. Наоборот, каждый здесь в целомудренной тайне живет в своем мире знаков и знамений, молитв и примет. Каждый верит и верует, ибо нигде так во всем своем мистическом величии не предстают перед человеком Судьба и Рок, как на войне…

Сказать было нельзя, потому что изменить что-либо было уже невозможно. Не остановить «нитку», втягивающуюся по серпантину в горы, не соскочить с «брони», не окрикнуть командиров. Сотни людей — мы были одним неразъятым целым. И потому судьба была на всех одна. И имя ее колонна…

Это единство порождало какое-то особое смирение, покорность судьбе, фатализм. Именно оно запечатывало уста. «Чему быть суждено — неминуемо будет… Кысмет — судьба…».

Над колонной, протянувшейся вверх, в зеленую чашу предгорья, встревоженно и суетливо закружились «крокодилы». Дальше их путь был отрезан облачностью. И, словно пристыженные этой своей бесполезностью, «вертушки» нервно нарезали круги перед стеной облаков, в которой один за другим исчезали «КамАЗы», «ЗИЛы», бээмпэшки, тягачи…