Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969

После фильма был боевой расчёт. Мне предстояло идти вечером в наряд, а Ивану рано утром отправляться в штаб части. На память я ему подарил свою первую сделанную на заставе фотографию. А у него такой не было – когда нас фотографировали, Иван был в наряде. Он хотел подарить мне хоть что-нибудь, напоминавшее о себе. Нашёл лишь гражданскую фотографию, где он стоит у какой-то скалы в компании одного юноши и двух девушек. Сделал надпись на обороте: «На память Фёдорову Виктору от друга Панина Ивана. Помни нашу дружбу, хотя не долгую, но зато – хорошую. 22-V-1952 г.». А ведь это фото напоминало бы ему «гражданку»… У меня аж ком к горлу подступил, чуть не прослезился, думая о том, как он хотел, чтобы я его помнил!

Вечером я пошёл в наряд, он вышел меня проводить. Был конец мая, но у нас по-прежнему зимняя погода. Я при полном зимнем обмундировании и вооружён «до зубов». Мы с Иваном обнялись и пожелали друг другу счастья. Утром я пришёл из наряда – его уже не было.

Глава 47. АНИКИ-ВОИНЫ

Мартынов пришёл на заставу с пополнением, он был родом из Ивановской области. Рослый, полный, если не сказать «толстый». К нему вполне бы подошли эпитеты «рохля», «тюфяк», «обжора», «неряха». Ел он за двоих, иначе был голоден. Ему, как бы шутя, предлагали третью порцию, он же не отказывался и съедал. А потом ходил, оглашая воздух громкой отрыжкой и «пуская газы».

Как-то меня с ним послали в наряд – в дозор на лыжах (в то время я ещё был старшим наряда). Нужно было пройти параллельно границе весь наш участок, осмотреть снежный покров – нет ли следов нарушителей. Ходил он на лыжах медленно, но всё-таки поставленную задачу мы с ним выполнили. Оставалось спуститься с горы Кюмбет и прибыть на заставу. Спуск был не очень крутым; я ехал впереди, а Мартынов по лыжне, проложенной мной. Дело было ночью, но я всё-таки заметил впереди по курсу большую снежную глыбу. Я её спокойно объехал, а Мартынов влетел прямо в неё. Я услышал сзади только «Ох!», треск ломающихся лыж, палок и шум рассыпающихся камней. Мне удалось быстро остановиться и вернуться к месту «катастрофы». Мартынов лежал, распластавшись на снежной глыбе, из-под снега были видны рассыпанные камни. Он стонал и не мог подняться на ноги.

– Ты сильно ушибся? – спросил я его.

– Нет, вроде. Но встать не могу.

Я помог ему освободиться от обломков лыж, которые зарылись не только в снег, но и в груду камней. Помог подняться.

– Идти сможешь?

– Смогу.

Как выяснилось, под снежным сугробом был построенный человеком копец из некрупных камней, вероятно, для прикрытия наблюдателя. Копец был разрушен Мартыновым при столкновении.

– Бери винтовку и лыжную палку, которая осталась цела, и идём на заставу, – скомандовал я.

Пешком было передвигаться трудно – ноги проваливались в снег до колен. Мартынов сделал несколько шагов и обессиленно сел на снег.

– Не могу больше идти…

– У тебя где-нибудь болит?

– Коленка болит, – вздохнул он.

– Тогда пойдёшь на моих лыжах, а я пешком за тобой.

До заставы оставалось около двух с половиной километров, и это расстояние мы шли больше часа. На заставе я сказал Мартынову:

– Если будет болеть колено, утром обратишься к старшине.

В этот раз у него всё обошлось, но вот служба на границе у него не получалась. Наряды у пограничников в основном в ночное время. Он же ночью бодрствовать не мог, буквально спал на ходу. Однажды его назначили в наряд со старослужащим Шлякиным – рязанским парнем, отслужившим на Кюмбете уже два года. Как только они прибыли на место назначения, остановились и сели – Мартынов сразу закрыл глаза и заснул. Шлякин удивился – как так можно? Разбудил его и заставил приседать. Тот раз десять присел. Шлякин ему говорит:

– Будешь смотреть в мою сторону, а я в твою. Наблюдаем также по сторонам и слушаем, не идёт ли кто. Понял?

– Понял – смотреть и слушать, – отозвался Мартынов.

Но не прошло и пяти минут, как он снова заснул. Шлякин рассердился – тряханул его и заставил бегать. Тот побегал, сел и снова заснул. Ефрейтор Шлякин был горазд на выдумки. Он изобрёл способ держать глаза подчинённого открытыми. Взял спичку, прикинул нужную длину, отломил головку. В очередной раз разбудил «подопытного», и сказал ему, что необходимо сделать, чтобы не засыпать. Мартынов безропотно согласился на эксперимент. Шлякин сделал распорочки из четырёх спичек для глазных век – по две на каждый. Веки раскрыты, глаза не закрываются. Красота! Готов бдительный часовой границы!

Увы, и этот способ работал недолго. Минут десять продержался Мартынов, пока чувствовал боль от обломков спичек. Сон его сморил, несмотря ни на что. Спички-распорки остались торчать на месте, глаза полузакрыты. А сам спит. Фокус не удался. Шлякин разочаровался, плюнул на воспитание и стал наблюдать в одиночку.

Когда он нам рассказывал про этот случай, все хохотали до коликов в животе. Начальнику же никто на Мартынова не жаловался. Не так уж и страшно – подумаешь, сходил с ним в наряд, отмучился за двоих, а когда ещё в следующий раз попадёт он к тебе – неизвестно. Да и не принято у нас было жаловаться, это Шавырин один такой на мою голову попался. В общем, начальник продолжал посылать Мартынова в наряд до тех пор, пока сам не убедился в его патологической сонливости. Было это так.

Мартынов со старшим наряда шли, не торопясь, по своему участку, и вдруг старший заметил идущих навстречу людей. Он залёг сам и дал команду напарнику отойти от тропы и залечь. Но тот стоял как истукан. Старший наряда и проверяющие обменялись паролем. Начальник заставы обратился к старшему:

– А почему это твой напарник не залёг?

– Не знаю, товарищ старший лейтенант. Я команду ему дал.

Когда все подошли к стоявшему «истукану», он спал стоя, оперевшись на винтовку. Когда его разбудили, он даже не мог сообразить, кто стоит перед ним. Тогда начальник стал требовательно, строго допрашивать старшего:

– Почему он в таком состоянии?

– Он всегда в ночном наряде в таком состоянии, – пришлось доложить старшему.

– Завтра оба ко мне в кабинет.

– Слушаюсь!

Больше Мартынова в наряд не посылали. Начальник передал его старшине в хозчасть. Старшина же определил его в истопники. В его обязанности входило нагревать воду в огромном котле для нужд бани, прачечной и для обогрева этих помещений. Топливом являлся мазут. Вот тут-то Мартынов и добрался до грязи. Всё обмундирование, лицо и руки его были в мазуте и копоти. В таком виде он даже ходил в столовую.

Однажды земляки увидели его пишущим письмо в Ленинской комнате, которая была у нас проходной – куда ни идёшь, её не минуешь. Зато там был стол и стулья. Его земляки смогли прочесть несколько строк из письма: «Мне здесь хорошо, – писал он. – Я расцвёл, как маков цвет». Впрочем, его щёки действительно были красными и толстыми, только вот грязноватыми. А водогрея из него тоже не вышло…

Начальник заставы сообщил «в верха» о неспособности Мартынова служить в пограничных войсках. И его с вещмешком за плечами отправили «по этапу» в другие войска. Потом он писал, что служит где-то на аэродроме.

* * *

Ещё один из вновь прибывших не смог адаптироваться к высокогорью. Точнее, не он сам, а его организм. У него довольно часто шла кровь из носа, и скоро его перевели на заставу, располагавшуюся намного ниже нашей.

Надо сказать, я тоже чувствовал здесь при беге или лыжных гонках неприятные ощущения в груди, которые раньше были мне незнакомы.

* * *

С осенним призывом появился у нас на заставе ещё один «неординарный» новичок – грузин с замысловатой фамилией Пичхнарашвили. Сходив несколько раз в наряд, он во всеуслышание заявил: