Рембрандт должен умереть

– Вряд ли они говорили что-то такое уж обидное, если присудили мне такую сумму за обычный портрет. Принц два года назад заплатил всего по шестьсот флоринов за большие библейские сцены, как я ни намекал, что они стоят как минимум вдвое больше.

– Я так и знал, что сумма собьет тебя с толку. Послушай, де Графф богат, для него пятьсот флоринов – ничто. Особенно по сравнению с его драгоценной репутацией. Он согласился выплатить тебе эту сумму, чтобы избежать скандала. Теперь все будут превозносить его справедливость и щедрость: надо же, собрал мастеров, знающих людей и принял их строгий вердикт без возражений! Но подумай сам, получишь ли ты еще хоть один заказ от семьи де Графф? Или от городского совета, если Андрис станет бургомистром? А он ведь им станет!

Ван Эйленбюрх раздраженно отталкивает чашку.

– Саския, у вас в доме водится что-нибудь, кроме этой бурды? Пиво, например? Я не могу пить эту гадость, слишком похоже на лекарство, я сразу чувствую себя больным.

Саския отправляет служанку за пивом, которое, конечно, водится в доме ван Рейнов. А ее муж, совсем не расстроенный раздраженной тирадой Хендрика – тот всегда волнуется больше, чем полезно для здоровья, – шутливо интересуется у торговца картинами:

– Ну вот, отсутствие заказов и нищету ты мне уже напророчил, может, расскажешь теперь, как все прошло?

– Де Графф предложил сравнить твой портрет с другим, сделанным в этом году. Надо сказать, они действительно непохожи.

– Но ведь сравнивать надо с оригиналом, верно? – вступает в разговор Саския на правах главной натурщицы мастера. – Я почти всегда получаюсь у Рембрандта очень похожей.

Рембрандт ценит ее лояльность, но не может не отметить это «почти».

– Ровно то же самое я сказал де Граффу. Но мне возразили, что другой портрет больше похож на оригинал.

– Кто же написал этот портрет?

– Ты знаешь этого художника. Его зовут Говерт Флинк. Ты неплохо его научил.

– Правда у него хорошо получилось? – Перед глазами Рембрандта вдруг встает давнишняя сцена в мастерской: он переворачивает холст и видит чужую «Бурю».

– Я бы сказал, что твой портрет сильнее, – медленно, обдумывая каждое слово, произносит Хендрик, и Рембрандт чувствует, что за таким началом непременно последует «но». – Твой выглядит живее и ярче. Но у Флинка – глаже, приятнее для глаза. Он почувствовал, что де Графф хочет выглядеть проницательным, мудрым, – и на его портрете де Графф так выглядит. А на твоем он грубоватый, властный.

– Хендрик, я написал столько портретов, что без хвастовства могу сказать, что вижу людей насквозь. Если его натура так явственно проступает на портрете, моя ли в том вина?

– Рембрандт, ты не слышишь меня. Разве тебя в чем-то обвиняют? Нет, тебе даже платят хорошие деньги за твою хорошую работу. Вопрос в том, много ли друзей ты так приобретешь. Или даже растеряешь тех, которые уже есть у тебя.

– По-моему, Рембрандт достаточно знаменит, чтобы не стараться понравиться каждому, – возражает кузену Саския. – У него достаточно заказов. Когда наши с тобой фризские родственники два года назад пожаловались на него в суд, будто он транжирит мое наследство, мы смогли доказать, что семья живет на его заработки. И кстати, друг Флинка, Фред Бол, давал показания в нашу пользу. Да и сам Флинк наш друг.

– Два года назад заказы были и сейчас тоже есть, – отвечает Хендрик. – Но будут ли они через год, два, пять лет? Мне сказали, Андрис де Графф подружился с Флинком. Тот ходит к нему в гости запросто, как к равному. И уже получил отличный заказ – писать гвардейскую роту, которой командует Андрис.

– Хендрик, я не хочу конкурировать с Флинком, – качает головой Рембрандт. – Он мой ученик, он всегда отзывается обо мне с уважением, я и вправду многому его научил. Просто он еще совсем молод, ему надо обрастать связями, надо искать поддержки. Он все делает правильно: здесь немного польстил, там пригладил… Ты же помнишь, я тоже так делал, когда только приехал в Амстердам.

Хендрик с недоумением смотрит на Рембрандта: он что, в самом деле верит в то, что говорит?

– Во-первых, это совсем не так. Я чуть ли не с первого твоего дня в городе слушаю, как ты клянешь проклятых лавочников и их одинаковые рожи. И твое отношение, конечно, проступает на картинах. Неужели ты не замечаешь, что к тебе все меньше приходят с заказами на портреты? Ты написал несколько исторических и библейских сцен, отлично, что тебе их заказали, – но ты должен же чувствовать, что отношение к тебе меняется? Это уже не Флинк конкурент тебе, а ты конкурент Флинку, будь он хоть сто раз твой друг!

– Это тебе твои товарищи по комиссии сказали? Или де Графф?

– Все они только об этом мне и твердили, каждый по-своему.

Рембрандт, набычившись, смотрит в пол.

– По-моему, зря ты волнуешься. – Саския кладет пухлую руку на колено ван Эйленбюрха. – Рембрандт ведь и не хотел брать столько заказов на портреты, сколько раньше. Он должен писать более сложные картины – это то, что ему нравится, то, что у него получается лучше всего.

– А вот этот довод, Саске, – совсем не про деньги, – горячится Хендрик. – Я отлично знаю, сколько вы заплатили за этот дом, я сам к нему приценивался. Тринадцать тысяч флоринов! И ведь вы еще купили его в кредит! Как вы собираетесь расплачиваться, если твой муж не будет писать портреты или, чего доброго, впадет в немилость у городского совета?

– Как-нибудь расплатимся, – надувает губы Саския. – Спасибо, что так беспокоишься о нас, кузен, но, право, мы и сами не дадим себя в обиду.

– Зря ты так защищаешь его, сестрица, – как бы не пришлось тебе скоро вспоминать мои слова и горько плакать.

Хендрик поднимается, берет в руки шляпу.

– Погоди. – Рембрандт останавливает родственника. – Я услышал тебя. Что бы ты посоветовал?

– Тебе нужны покровители. Давай решим, кому мы могли бы подарить портрет. Приятный портрет, который показал бы, чем ты лучше Флинка.

– Спасибо, Хендрик, я подумаю об этом. Я очень ценю твою дружбу; конечно, ты хочешь как лучше.

Рембрандт провожает торговца картинами до двери и возвращается к жене, все еще потягивающей чай.

– Как ты думаешь, прав Хендрик? Сделаем так, как он предлагает?

– Это, конечно, твое дело. – Саския решительным движением ставит чашку на стол. – Но ты уже не мальчик, чтобы дарить свои работы и искать покровителей. Ты знаешь, кто ты такой, и я знаю, и все, кто хоть что-то понимает в живописи, тоже знают. Не бойся ничего.

В тот же день Рембрандт раскапывает в углу мастерской свою незаконченную «Бурю». После истории с Руффо он соскреб часть уже написанного: чтобы преподать Флинку настоящий урок, надо, чтобы работа мастера была заметно сильнее, чем получилось у подмастерья. Но потом Рембрандт так и не нашел в себе сил завершить начатое: картина не складывалась у него в голове, все время казалось, что он мысленно копирует ученика. Он плюнул и убрал подрамник в угол.

Теперь Рембрандт ставит его на мольберт. Семь лет прошло, доказывать уже нечего и некому. Флинка давно нет в мастерской. Самое время снова подумать о том, что может сделать учитель, разбуженный в бурю учениками. Ну, и помолиться богу, чтобы у них с Саске на этот раз родился здоровый ребенок. Сын.