Рембрандт

— Что тут придумаешь, Ян? — Хотя аппетита у Тюльпа не было, он нарочно налегал на еду: это помогало не чувствовать себя виновным в том, что он испортил праздничный завтрак. — Я ходил к Тейсу, но там никаких надежд: он вынужден взыскать свои деньги, потому что сам попал в беду. Побывал я и в сиротском суде, но судьи отказались отменить приказ о прекращении выплат, и со своей точки зрения они совершенно правы: Рембрандт за несколько лет растратит наследство Титуса. Пытаться спасти его, раздобыв денег взаймы, — безнадежное дело: ему нужно слишком много. Пятнадцати тысяч флоринов — и то еле хватит. Я хотел обратиться к Хейгенсу, но Рембрандт слышать не желает об этом. Большой групповой портрет предвидится сейчас в городе всего один в Доме призрения для престарелых. Я предлагал заказать его Рембрандту, но ничего не вышло: по иронии судьбы, картина поручена бывшему его ученику Фердинанду Болу. Все его друзья — ты, Клемент де Йонге, молодой Брейнинг, тот, что служит в суде, даже бедняга Коппенол, который, как известно, небогат, уже заказали ему свои портреты и уплатили вперед. Но это — капля в море, ничтожная доля того, что нужно.

— Пятнадцать тысяч флоринов, — протянул Ян, печально глядя на букет роз, стоявший на столе в серебряной вазе. — Это слишком большая сумма, чтобы рисковать ею.

— При чем тут риск? — в голосе Тюльпа прозвучала нотка горечи: он подумал о тяжелых блюдах, расточительно выставленных на стол, о бесценном хрустале, о снующем взад и вперед слуге в ливрее, о зеленом отражении, которое декоративный сад и неиспользованные луга отбрасывали на белый потолок и сверкающий пол. — Давать ему взаймы бесполезно — он никогда не сумеет вернуть долг: работает он медленно и к тому же сейчас не в моде. Эти деньги нужно просто дать ему, их нужно рассматривать как подарок.

Врач видел, как вспыхнула его дочь, щеки которой стали такого же вишневого цвета, как ее халат. Она не смотрела на мужа, а только помешивала и помешивала свой чай. «Что это я несу? — спросил себя Тюльп. — Какое право имею я подсказывать им такое решение?»

— Единственный человек, который в состоянии выложить такую сумму, — это Хейгенс, а Рембрандт не допускает даже мысли о том, что я обращусь к нему. Значит, делу конец, — заключил он.

Но то, что делу пришел конец, а зять его только покачивал головой да вздыхал, раздражало доктора, и раздражало сильнее, чем безнадежный и упорный отказ Тейса или казенный отрицательный ответ господ из сиротского суда, к которым он обратился с такой красноречивой просьбой. Возможно, Рембрандт был прав, запрещая ему прибегнуть к его превосходительству Константейну Хейгенсу; возможно, его превосходительство тоже лишь покачал бы головой да вздохнул. Все богатые, по-настоящему богатые люди, вроде Яна Сикса и Хейгенса, неизменно проявляют в подобных случаях одну только олимпийскую грусть. Ян, по крайней мере, не собирался проявлять никаких других чувств — это было совершенно очевидно. Деньги для имущих были священны и неприкосновенны, и неотъемлемое право сохранять их для себя было столь же непререкаемым, как право не делиться с другими своей женой.

— Хочешь еще сосисок, отец?

— Да. Они превосходны.

Тюльп съел сосиски, хотя аппетита у него по-прежнему не было.

— И все-таки я не могу не думать о ван Рейнах, — продолжала Грета. — Что им теперь делать? Вопрос ведь не только в Рембрандте — остаются еще Хендрикье, Титус и девочка…

Доктор опустил руку под стол и потрепал дочь по колену в знак благодарности за ее отважную, хоть и бесплодную попытку.

— Как-нибудь выкрутятся. Люди и не такое переносят.

Муж Греты пошевелился, оторвав щеку от подпиравшего ее кулака.

— Им придется очень нелегко. — Ян отодвинул тарелку — к чести своей, ел он сегодня очень мало. — А до чего мерзко будет стоять и смотреть, как выносят из дому вещи!

— Ну, Рембрандту вовсе не обязательно присутствовать при этом, — возразил Тюльп почти беспечным тоном.

Грустные глаза молодого аристократа, куда менее решительные, чем на портрете, встретились наконец с глазами его тестя.

— Мне противно даже заговаривать об этом, — сказал он. — Я понимаю: это почти ничего. Но все-таки это хоть немного им поможет. Словом, я хочу пригласить их сюда — пусть поживут у нас, пока все не кончится. Две недели, месяц, сколько угодно.

Да, в сравнении с пятнадцатью тысячами флоринов это было почти ничего. В известном смысле даже хуже, чем ничего: провести некоторое время на лоне природы в такой роскоши значило усугубить убожество и нищету предстоящей им жизни.

— Это, конечно, не изменит их положения, — вставила Грета. — Разве что им всем, особенно Гиту су и девочке, полезно будет побыть на воздухе.

— Очень мило с твоей стороны, Ян, что ты подумал об этом. — Тюльпу удалось произнести фразу с вполне правдоподобной сердечностью. — Хендрикье и детям это принесет пользу, а сам Рембрандт, независимо от того, приедет он или нет, оценит твое великодушие.

На этот раз Тюльп, уже не таясь, потрепал дочь по холодной руке, безжизненно лежавшей на смятой салфетке: он почувствовал, что вывел разговор из опасных вод и благополучно высадил его на плоские берега банальности.

— Как же нам поступить, отец? Послать ему записку?

— Вот именно. Так будет деликатнее. Напиши сегодня же, а я захвачу ее с собой — я собираюсь к нему завтра вечером.

— Не уезжай. Останься хоть до понедельника.

Тюльп покачал головой. Огорчение дочери отдавало на этот раз фальшью, и врачу было больно вспоминать, как искренне произносила она вчера те же слова. Муж ее уговаривал тестя еще дольше, но тоже без подлинной убежденности. Конечно, они огорчатся, проводив его в дорогу, и через неделю-другую опять начнут просить его приехать. Но врач знал, что они не будут чувствовать себя несчастными, сидя без него за этим столом в легких летних сумерках — у них останется их мир, в котором подарок в пятнадцать тысяч флоринов казался нелепостью даже Яну Сиксу, меценату из меценатов. И если сегодня ночью они вернутся к утреннему разговору, то лишь затем, чтобы уверить друг друга, что ни о чем подобном не могло быть и речи: ни один разумный человек — а отец, слава богу, разумом не обижен — никогда не додумался бы до этого.

* * *

Возвращаясь домой на судне, а потом сидя за воскресным обедом уже в собственном доме, Тюльп все время с раздражением думал о письме, которое обещал передать сегодня же. На вполне естественные расспросы жены он ответил немногословно — все его мысли были сосредоточены на бумаге, похрустывавшей у него в кармане. И теперь, медленно бредя в теплом июньском мраке, он удивлялся собственной глупости. Ну зачем он вызвался отвезти письмо? Если уж приглашение погостить — это все, что способен предложить Ян Сикс человеку, которого он неизменно называл истинным пророком среди фарисеев, то пусть он посылает свою жалкую бумажку почтой.

Дверь врачу открыл Титус. Держа в руке одну-единственную свечу, мальчик стоял перед жуткой черной пустотой. Ханни была уволена еще два месяца тому назад, расточительное потребление свечей тоже прекратилось, и в передней и в зале было темно, как в погребе. Одинокое желтое пламя подчеркивало каждую ямочку на щеках и висках мальчика: вероятно, именно поэтому он казался слишком изможденным и осунувшимся для своих четырнадцати лет.

— Надеюсь, я не слишком поздно? Вы еще не собирались лечь спать, а?

— Спать? В десять-то часов? Видит бог, нет. Чем хуже дела, тем позже мы ложимся. — Глаза Титуса засветились, он озарил гостя быстрой улыбкой, явно и изо всех сил пытаясь обратить катастрофу в шутку. — Я с удовольствием провел бы вас к Хендрикье, но она купает в кухне Корнелию, так что за все ваши старания вас только окатят водой. Девочка ужасно плескается: ее еще не кончили мыть, а на полу уже больше воды, чем осталось в тазу.

— Я вижу, ты помогал Хендрикье, — сказал доктор, заметив, что у мальчика промокла спереди отличная тонкая рубашка, которая уже поехала по швам.