Ремонт человеков

Но то, что пришло ко мне, это явно не сны.

Даже не ко мне, в меня, расползлось во мне, запустило свои щупальца. Я чувствую их липкие и холодные присоски, щупальца с присосками, что–то головоногое, странный ночной моллюск, смесь осьминога, кальмара и каракатицы.

Я не сплю. Я лежу рядом с ним и чувствую, как мне становится — нет, не тревожно и не страшно, это не те определения. Мне становится странно, вот как я могу сформулировать это.

И еще — любопытно.

Я опять подглядываю, беру в руки бинокль, раздвигаю на окне шторы и смотрю в окна дома напротив.

Пусть даже я не делаю ничего подобного.

Пусть даже я лежу рядом с ним, закрыв глаза и прислушиваясь к своему телу.

И одновременно — к его.

Потому что сейчас я в нем.

И вместе с ним выхожу из дома.

На часах почти полночь, но это на тех часах, что стоят в изголовье кровати.

На самом деле сейчас девять утра.

Это явно не сон, потому что для сна все слишком похоже на правду. Нет той грани между иллюзией и реальностью, которая всегда присутствует во сне, отчего ты чувствуешь, что это не правда, что это всего лишь некий ночной шорох, всполох видений, которые закончатся в тот момент, когда ты откроешь глаза.

Мы выходим с ним из дома, хотя он лежит рядом и спокойно спит.

Он не видит меня, я — человек–невидимка, шпион, засланный в его тело, маленький серебристо–матовый кубик, вбуравившийся в его плоть.

Предел детских мечтаний, сделать так, чтобы тебя не видели, а ты видела все.

И всех.

Я буду видеть и чувствовать, но не буду слышать, так сказал мне Седой.

Седой сейчас, наверное, тоже спит.

Интересно, есть ли у Седого женщина?

И какого она роста?

Такого же, как он, или намного выше?

Отчего–то мне кажется, что если у Седого есть подруга, то она должна быть выше его, даже без каблуков — сантиметров на пять, не меньше. А когда она надевает туфли и они идут куда–нибудь вечером, то она возвышается над ним как жираф над своей вольерой. И такая же грациозная как жираф, с тонкой и гибкой шеей.

Все мои мужчины были выше меня.

И он тоже — выше.

И когда мы идем рядом, то он возвышается надо мной.

Но сейчас он меня не видит, он выходит из подъезда и идет по двору к арке.

Наверное, думаю я, сейчас мы повернем к стоянке, но я ошибаюсь.

Он выходит из арки и идет на остановку автобуса.

Он спокойно спит рядом и он спокойно идет на остановку автобуса.

Щупальца опять поглаживают меня изнутри, я чувствую неприятный холодок присосок.

Остановка рядом с домой.

Надо миновать булочную и цветочный магазин.

Мне интересно, завернет ли он в него, но он этого не делает.

Он переворачивается на другой бок, я чувствую, что потихоньку начинаю сходить с ума от того, что происходит. Хочется бросить бинокль на пол и топтаться на нем ногами. Долго и подпрыгивая. Если так будет всю ночь, то я не выдержу, он спит, спокойно и даже не видя снов, потому что это — не сны, это что–то другое, о чем меня не предупредил Седой.

Или не знал.

Или — не захотел.

Скорее всего — второе.

Маленькая месть за то, что я не внесла сумму полностью.

А может, ему не понравилось, что я воспользовалась его туалетом.

Или не понравилось что–то еще. Или кто–то.

Например, я сама.

Ведь я не обязана нравиться всем мужчинам подряд, кто–то любит полных, а я — худая.

Впрочем, лучше сказать — стройная.

И не высокая.

И коротко стриженная.

И крашенная.

И совсем не эффектная.

И еще — я потихоньку схожу с ума, и совсем не потому, что вбила себе в голову, что он хочет меня убить.

Я схожу с ума от того, что абсолютно не понимаю, что сейчас происходит и почему я не могу заснуть.

И еще от того, что не могу внятно объяснить себе, почему он не взял машину со стоянки, а решил пойти на автобус.

Вот автобус подъезжает к остановке и он входит в салон.

Переполненный утренний салон с отвратительным запахом.

Он покупает билет и протискивается к окну.

Мы смотрим в окно, он вновь переворачивается во сне — на этот раз на живот.

Я безумно хочу спать, я лежу с закрытыми глазами, за окном автобуса мелькают невнятные серые дома с тупыми черными окнами.

Для сна это слишком, если бы это был сон, то окна были бы другими.

Щупальца с липкими присосками в очередной раз касаются меня где–то внутри.

Внутри моего мозга, внутри моего тела.

Я понимаю, что уснуть не удастся, по крайней мере, в ближайшее время. Может быть, полчаса, может быть, час.

Я слишком напряжена, мне мешают эти щупальца, которые выросли из кубика Седого.

Я откидываю одеяло и встаю с кровати.

Медленно иду на кухню, с трудом переставляя отчего–то отяжелевшие ноги.

Если на меня сейчас посмотреть внимательно, то картинка будет не из лучших — со смытой косметикой, бледная, с лихорадочным блеском в глазах.

И в короткой ночной рубашке, которую я надела, поняв, что любви не будет.

Что он устал и что он безумно хочет спать.

Точнее, уже спит, посапывая, как младенец, которого у меня никогда не было и не будет.

Хотя, говорят, родить можно и в сорок, по крайней мере, одна наша знакомая в сорок один родила двойню.

А до этого никак не могла.

И сейчас счастлива, а я потихоньку схожу с ума.

Мне еще четыре года до сорока, с хвостиком.

Четыре года и шесть месяцев.

Длинный хвостик из шести месяцев, это примерно сто восемьдесят дней.

Я захожу на кухню, автобус трясется по городским улицам, если бы он взял машину, то давно бы доехал до места, хотя откуда я могу знать, куда мы едем.

Открываю холодильник — там хранятся лекарства.

От головной боли, от желудка, от простуды, от нервов.

Он никак не может понять этой моей привычки хранить лекарства в холодильнике, хотя так просто удобней.

Все в одном месте, и колбаса, и аспирин.

И снотворное, которое я решаю выпить, хотя уже двенадцать часов ночи и я могу встать утром с раскалывающейся головой.

Автобус останавливается и вдруг я понимаю, что мы выходим.

На улице накрапывает дождь, все те же серые невнятные дома, только выше.