Ремонт человеков

Голова не отрывается от подушки, я ненавижу снотворное, я его ненавижу, он сидит в офисе и занимается тем, что что–то пишет на компьютере. И говорит с секретаршей. Секретаршу я знаю, она безопасна. Одна женщина рассматривает другую прежде всего с этой точки зрения. В ракурсе безопасности. Твоя безопасность зависит от того, насколько она опасна. Ты можешь задуматься и проиграть. Не заметить во время, проглядеть, проспать.

Я с трудом, но встаю с кровати. Меня качает, я с брезгливостью смотрю на собственный живот и на голые ноги, не прикрытые ночнушкой. Живот–животик, я бегемотик! Толстой меня назвать не сможет никто, но животик чувствуется, хотя ему это нравится.

Ему это нравится, как нравится и многое другое.

Или нравилось.

До того, как он захотел меня убить.

Секретарша заваривает ему кофе. Прямо в чашке, видимо, растворимый. Какой–нибудь «нескафе». Секретарша не опасна, я знаю ее сто лет. Она работает у него два года и она — его руки, глаза и ноги. Так он сам говорит. Он берет чашку, делает глоток и ставит рядом с компьютером.

Или мне все это действительно кажется, или кубик Седого работает.

Хотя на самом деле я этого не знаю.

Я поворачиваюсь к зеркалу и смотрю на себя все с той же брезгливостью.

Когда тебе тридцать шесть, то желательно высыпаться и — без снотворного. Лицо похоже на яичницу, причем — остывшую. Сморщенную и не аппетитную. Может быть, что и подгорелую. Под глазами круги, губы бледные, щеки впали. Смерть у зеркала, такую и убивать не стоит.

Он начинает набирать номер.

Я чувствую это по той боли, что разлилась в висках.

И я знаю, какой номер он сейчас набирает.

Это мой номер. Его номер. Наш номер.

Осталось две цифры, а я все еще стою у зеркала.

Я ненавижу себя такой, хотя иногда мне кажется, что я себя всегда ненавижу.

За то, что я женщина.

Раздается звонок, автоответчик сработает после пятого гудка — так он запрограммирован.

Я доползаю до телефона и беру трубку.

— Ты как?

— Только встала…

— Кто–нибудь звонил?

— Я спала…

— Хорошо, — говорит он и вдруг замолкает. Он молчит и дышит в трубку, а я опять чувствую, как виски разламываются от боли.

— Я прослушаю автоответчик, — говорю я, чтобы опередить его вопрос. Боль стихает, можно даже повернуть голову. — И тебе позвоню, если что важное, хорошо?

— Хорошо, — говорит он тем же тоном. Хорошо, хорошо, хорошо, все хорошо, все просто прекрасно.

Я кладу трубку и выдерживаю паузу. Сколько надо времени, чтобы прослушать на автоответчике сообщение незнакомой Майи? Тридцать секунд? Минуту? Считаю до шестидесяти и набираю номер сама. Его номер.

И слышу его голос.

— Да, — говорю я, — тебе звонила какая–то Майя. Она сказала, чтобы ты позвонил Николаю Александровичу. Или — заехал…

А потом позволяю себе проявить любопытство и спрашиваю: — А это кто?

— Да так, — говорит он, — партнер один… — И добавляет: — Спасибо!

— Пожалуйста, — отвечаю я и жду его новой фразы.

— Я позвоню, — говорит он, — ближе к вечеру. Пока!

Я кладу трубку и чувствую себя последней дурой.

В очередной раз я чувствую себя последней дурой, но ничего не могу с этим поделать.

Мне втемяшилось в голову, что он хочет меня убить и я пошла в одну странную контору, где купила два дурацких кубика. Дура сдурила и купила полную дурость. Дурковатая дура, поступившая дурно. На самом деле все, скорее всего, не так, и Майя — это просто незнакомая Майя, а не убитая женщина с дискеты. И Николай Александрович действительно какой–то партнер, а если кто–то и хочет меня убить, то надо еще подумать, кто.

Но нож и дискета как лежали, так и лежат в нижнем ящике его стола.

И с этим мне уже ничего не поделать.

Я иду в туалет, а потом решаю принять ванну.

Чтобы смыть с лица следы яичницы. Чтобы опять стать похожей на саму себя.

И решить, по прежнему ли я хочу сегодня побрить ноги, или можно это отложить на пару дней.

Он позвонит ближе к вечеру, и если мне что и остается, так просто наблюдать.

Сидеть дома и ждать сигнала.

Быть в засаде.

Я открываю кран и смотрю, как в ванну хлещет вода.

От нее поднимается пар, я внезапно закашливаюсь.

Боль в висках прошла окончательно, но голова все еще тяжелая.

И тело — тоже.

Хуже всего — чувствовать собственное тело.

Хотя иногда это доставляет удовольствие.

Когда ты не просто чувствуешь его, а когда ты получаешь от него наслаждение.

От него, через него, в него.

Почему то обычно мы стесняемся в этом признаться. Мы боимся, мы делаем вид, что его не существует.

Мужчины же — наоборот.

И в этом все дело.

Я снимаю ночнушку и лезу в ванну.

Иногда мне кажется, что жизнь бессмысленна именно потому, что вся состоит из обыденных ритуалов.

Без которых собственно и нет жизни.

И значит, что сама жизнь есть очень странный ритуал, в котором намешано столько всего, о чем — как правило — никто никому не говорит. Ибо это не интересно.

Не интересно, который раз в жизни я уже принимаю ванну.

И сколько раз в день хожу в туалет.

И сколько часов сплю.

И как часто занимаюсь с ним любовью.

Хотя последнее мне интересно.

Пусть даже интерес этот чисто абстрактный — в момент просветления головы под воздействием паров горячей воды и ароматической соли. Соль+вода. Соль с запахом моря, вода с запахом ржавчины. Замечательный коктейль, но голова действительно становится прозрачней, я втягиваю ноздрями эту сумасшедшую смесь запахов и думаю о том, что хорошо бы сделать такой парфюм, чуть пахнущий морем и совсем немного — ржавчиной. Только совсем немного. Чуть–чуть.

В одной из половинок мозга ярко высвечивается картинка — он говорит что–то секретарше, берет с вешалки плащ и идет к выходу из офиса.

Я лежу в ванной и ничего не происходит. Я отмокаю, я прихожу в себя.

В первые годы мы занимались любовью по два, а то и по три раза в день. Если начать это считать в целом, то получится сумасшедшая цифра. Допустим, это было первых два года… Или три… Так три или два?

В году триста шестьдесят пять дней, надо умножить на три, потому что по три раза было чаще, особенно, если считать те ласки, которые он так любит. Слово возникает в голове, но я его не проговариваю. Почему на английском это называют так унизительно: blpwjob, низкая работа?