Ремонт человеков

Наверное, подумал я, ночами он отодвигает плиту и хватается своими костлявыми пальцами за краешки своей усыпальницы. А потом вытаскивает и все тело. Он выходит и, шаркая и звеня костями, начинает бродить по всему этому театру тире музею, любуясь на то, что было так любовно развешено под его руководством на стенах еще при жизни. Развешено, расставлено, расположено. Он пересчитывает картины и скульптуры, инсталляции и фотографии. И ждет, когда прокричат первые утренние петухи, чтобы потом опять исчезнуть в яме под сферическим куполом и вновь накрыть себя плитой. Каменной плитой, на которой не написано ни одного слова.

Хотя если бы тогда, в апреле двадцать пятого года, он принял любовь поэта, то все могло бы случится по другому, и может быть тогда, жизнь поэта тоже была бы другой.

Я нахожу небольшой ресторанчик, столики которого находятся как раз под большим и тенистым платаном. Это то, что мне сейчас так необходимо — выпить кружку пива и что–нибудь съесть. Пусть всего лишь багет с хаммоном, этим изумительным местным копченым окороком. Или паэлью, хотя паэлью надо есть на побережье. Или бараньи ребрышки, но для них слишком жарко, и я заказываю кружку пива и багет с хаммоном и жду, когда официант, одетый в черные мешковатые брюки и пропотевшую белую рубашку с короткими рукавами принесет мне поднос с заказом.

Неприлично тихо, вымершая площадь с платаном, отбрасывающим большую и густую тень, именно такую я искал.

Хотя тут есть и другие тени, они здесь, вокруг меня, они заполняют все эти пустующие стулья за такими же пустующими столиками. И тень мальчика в матроске, ставшего впоследствии господином с усами, и тень невысокого, коренастого и совсем не красивого поэта, так и не добившегося ответной любви, и тень девушки, которая была сестрой мальчика в матроске, и тень русской женщины, ставшего его мадонной и женой, они все мертвы, они все давно уже превратились в прах, но все они здесь, о чем я и хочу рассказать еще одной тени — той своей первой и странной любви, которая и сделала мою жизнь такой, как она есть.

Они толкутся, они о чем–то переговариваются, они тоже собираются сделать заказ — интересно, что едят и что пьют тени?

Появляется официант, он несет мой поднос, за остальными столиками все так же никого, сиеста, время, когда надо быть дома, спасаясь от оглушительной жары.

У меня опять начинает пульсировать в висках, я хочу одного: скорее оказаться в автобусе, в спасительной прохладе кондиционера. Хотя в первые минуты, как я оказался здесь, в Фигерасе, я подумал о том, что надо быть последовательным и добраться до Кадакеса, по крайней мере, чтобы окончательно разобраться со всеми этими тенями, столь внезапно возникшими в жаркий каталонский день на закате моей жизни, и попытаться понять, отчего господин с усами так никогда и не стал настоящим любовником того, кто поразил меня однажды и навсегда, написав как–то в совсем другом месте земного шара завораживающие строчки о том, что «Я в этом городе раздавлен небесами, и здесь, на улице с повадками змеи, где прорастает ввысь кристаллом косный камень, пусть выпадают волосы мои…»

Отчего–то мне кажется, что когда он их писал, то вспоминал те пасхальные дни в Кадакесе.

От Фигераса до Кадакеса рукой, что называется, подать.

Если взять такси, то доехать можно за полчаса.

Вот только потом придется возвращаться.

Я достаю бумажник и понимаю, что возвращаться мне придется на том самом автобусе, на котором меня и привезли в это солнечное царство теней: у меня с собой совсем немного денег, забыл захватить, оставил в сейфе, в номере отеля.

Хватит лишь на какой–нибудь сувенир.

После того, как заплачу за пиво и за багет.

Я допиваю пиво и расплачиваюсь, в тени платана уютно, боль в висках исчезла, а солнце палит все так же неумолимо и совсем неохота вставать и выходить из–под ветвей на жару.

На противоположной мне стороне, прямо у стены музея, молодой художник торгует акварелями.

Его не смущает солнце, он бронзовый от загара, в шортах и майке. Я смотрю на него и откровенно любуюсь.

Мне опять хочется в Кадакес, только уже не одному, а с этим милым молодым человеком, но деньги остались в сейфе, а тех, что есть, хватит лишь на одну из акварелей, и то — не самую большую.

Я подхожу к нему и начинаю перебирать предлагаемый товар.

Он смотрит на меня оценивающим взглядом, я улыбаюсь и качаю головой, жара опять начинает донимать меня и вновь становится трудно дышать.

Наконец, я выбираю одну из работ, спрашиваю о цене — мне как раз хватит.

Расплачиваюсь и жду, пока он, поигрывая своими мускулами, будто не сворачивая листок бумаги в трубочку, а занимаясь чем–то более серьезным и требующим намного более усилий, пакует мне купленную тень этой площади и этого ресторанчика, с навсегда запечатленными на бумаге оранжево–желтыми разводами дневного летнего солнца в городке Фигерас, площади, что возле самого театра–музея Сальвадора Дали и ресторанчика с помпезным названием «Империал», в котором я, сидя в тени большого платана, который тоже светло–зеленым бликом присутствует на бумажном листе, выпил кружку пива и съел багет с местным копченым окороком, известным как хаммон, незримые тени чего тоже можно найти на этом акварельном прямоугольнике, который я — если, конечно, благополучно закончится моя странная поездка — заделаю в рамку под стекло и повешу в своем кабинете, как памятник всем тем теням, что прошли мимо меня сегодня, хотя если бы вчера я не поддался на уговоры отельного гида, то ничего бы этого не было.

Ни поиска тени от солнца, ни поиска теней давно уже ушедшей любви.

Я смотрю на часы и с радостью вижу, что уже вполне можно идти в автобус.

Без заезда в Жирону обратный путь на побережье займет чуть больше часа.

В удобном кресле, с хорошо работающим кондиционером.

Здесь, в автобусе, никакая тень тебе не нужна.

24

Самое смешное, что я плачу.

Плачу, сидя на унитазе.

Слава богу, что глаза еще не накрашены.

Мне жалко.

Жалко этого старого павиана, про которого я думаю, что он — мой отец.

Который — вполне вероятно — на самом деле мой отец.

Он меня разжалобил, меня хочется гладить его по голове и шептать: не бойся, все будет хорошо, все будет в порядке…

Мне всех сейчас жалко: и его, и мужа, и Майю, и себя…

Себя прежде всего за то, что я вляпалась во всю эту историю.

Что у меня все не как у людей, вплоть до того, что под левую грудь я себя имплантировала какую–то хрень…

Маленькую фиговинку, которая работает лишь тогда, когда хочет.

К примеру — сейчас.

В левой половине головы ясная картинка того, как муж общается с секретаршей и посматривает на часы.

Все правильно, нам скоро выезжать в аэропорт, а я еще не собиралась.

Значит, будет скандал.

Только скандала мне сейчас не хватало.

Я перестаю плакать и думаю, куда мне засунуть книгу.