Рената Флори
Шрифт:
Часть третья
Глава 1
Алексей Андреевич Дежнев проснулся ранним утром у себя в квартире на Чистых Прудах, и обычная его жизнь началась в ту же минуту, когда он открыл глаза.
Он всегда просыпался вот так, сразу, потому что и во сне не уходил из действительности настолько, чтобы потом долго к ней привыкать. Наверное, это было плохо, потому что организм, возможно, не так хорошо отдыхал во сне, как следовало бы. Но такова была индивидуальная особенность его организма, и он к ней привык.
И, в общем, это было удобно.
Вчера
Он полежал еще некоторое время в постели. Ему казалось, что он плывет в этом золотом комнатном тумане. Потом высокие напольные часы, стоящие в углу, пробили девять раз – он сосчитал удары и решил, что пора вставать. В первый после возвращения день, конечно, можно было поспать подольше, но Алексей привык вставать рано и всегда вставал рано – и в Москве, когда был один, и в Лондоне, когда приезжал к Елене. Собственно, и она ведь вставала рано – их распорядок совпадал во всем.
Его жизнь вообще во всем совпадала с самой собою. Это Алексея не угнетало. Он был не из тех, кто не может найти удовольствия ни в чем, кроме внешних бурь. Когда-то Николашка, друг детства, даже возмущался этим его качеством.
– Не, Леха, ну ты пойми, – объяснял он. – Если ты, когда напьешься, не поешь караоке и не бьешь посуду, то на кой тогда вообще напиваться? В театр сходи!
Когда он говорил это, они оба были еще очень молоды. Потом жизнь пообкатала Николашку – он как-то притих, приувял и даже стал завидовать ровному отношению своего друга к жизни.
– По крайней мере, ты за сорок лет к этому уже привык, – говорил он. – А мне, поверишь, Леха, так что-то скучно после сорока стало… Все одно и то же, все одно и то же. Бросился было на девок молодых, так надоело быстро – тоже ведь они все одинаковые. А потихоньку, трюх-трюх, жить я не умею. Это я не про тебя – насчет трюх-трюх, – поспешил уточнить Николашка.
Уточнял он не зря: в детстве-то за такие слова и по шее мог схлопотать от своего друга Лехи Дежнева.
То, что Николашке скучно стало жить, Алексея не удивляло. Тот с детства был невезучий, но в нем всегда трогала доброжелательная наивность, с которой он относился к жизни. Да и неважно, что именно в нем трогало – он просто был другом детства. А это, как Алексей понял с возрастом, есть категория необъяснимой приязни. Просто видишь человека, больше ничего – и сразу встает в памяти все, что связано с его обликом: все костры ночью у реки, и походы на байдарках, и драки с деревенскими на широкой поляне возле дачного холма… Николашка, правда, в драках не участвовал: его не брали драться, потому что толку от него было мало. Но неважно, брали или не брали, все равно он был частью того, что трудно объяснить словами, – был частью детства.
В нем не было ничего постороннего, и поэтому уже во взрослой своей жизни Алексей относился к нему иначе, чем ко всем другим людям.
За кофе он вспомнил, что не позвонил вчера Елене. Вряд ли она волновалась, но сообщать о том, что он уже дома, просила его всегда.
Еленин
телефон был выключен, и он позвонил на домашний. Трубку взяла Лиза.– А мама уже уехала, – сообщила она. – У нее утром совещание, и она телефон поэтому отключила. Не волнуйся, я ей потом скажу, что ты звонил.
– Ты на работу сейчас? – уточнил Алексей.
Вообще-то можно было и не уточнять: дочь всегда выходила из дому в одно и то же время и в одно и то же место – в свой банк. У нее была удачная работа, и не только потому, что высокооплачиваемая, но и потому, что она ей нравилась; Лиза считала, что это важно. В ее возрасте Алексей и сам так считал, но теперь это уже не казалось ему существенным. Теперь он любил свою работу главным образом за то, что привык к ней.
– Да, па, – сказала Лиза. – Сейчас на работу, а вечером мы с Бобби идем в театр.
– Хорошо.
В какой театр она идет с женихом, Алексей не спросил. Если сама не сказала, значит, не очень ей интересно ему это рассказывать, и, значит, можно об этом не спрашивать.
Да, вся его жизнь имела в своей основе простую логику. И была за счет этого толково обустроена.
Следующий звонок надо было сделать сестре. Но это уже попозже, с работы: Ирина часто читала до рассвета, летом особенно, и теперь, скорее всего, еще спала. Телефон на ночь она выключать забывала, и Алексею не хотелось будить ее своим звонком. После разговора с ним она вряд ли уснет снова, значит, весь день будет ходить как в тумане. А ей этого состояния и без его звонков хватает.
Офис его фирмы располагался в двух кварталах от дома, в большом бизнес-центре на углу Мясницкой. Когда Москва еще только начинала притормаживать в пробках не вечерами, а средь бела дня, Алексей уже догадался, что скоро это будет отравлять жизнь очень существенно. Он немедленно продал здание, которое в свое время недорого купил на Юго-Западе, и снял вот этот офис рядом с домом. То здание было необычное и свое, а это – самое обыкновенное и чужое. Но оно было удобно расположено, что экономило уйму времени, а к сентиментальности он никогда не был склонен. Да и зачем сентиментальность при выборе офисного здания?
К тому же не так уж много времени он проводил в офисе: приходилось часто уезжать, потому что производства, на которых его фирма заказывала детали для высокоточной техники, располагались по большей части не в Москве – или за границей, или в Петербурге, или в отдаленных российских наукоградах.
Обычно Дежнев приходил на работу едва ли не раньше всех своих сотрудников. Но сегодня они уже были на местах, конечно, ведь он проснулся сегодня позже, чем обычно. Он шел по Чистопрудному бульвару и знал, что все его сотрудники уже на местах.
«Зачем я это знаю? – мелькнуло у него в голове. – О чем я вообще думаю?»
Но этот промельк исчез так же мгновенно, как возник. Странный, сторонний взгляд на собственную жизнь оказался недолгим, и жизнь его опять приобрела привычные черты.
Фирма, которую Дежнев организовал через несколько лет после окончания института, занималась высокоточной техникой – изготавливала комплектующие на одних предприятиях, вела сборку на других, искала заказчиков, обслуживала приборы. Когда все это было внове, Алексей не жалел, что не стал физиком-теоретиком, как мечтал в институте. А потом эта работа стала привычной, но он все равно ни о чем не жалел, потому что юношеские стремления к тому времени забылись.