Рентген строгого режима

Наконец комиссия вошла. Бог мой, сколько их было! Не менее десяти человек, и все в золотых погонах. Первым, с генеральским видом, вошел начальник Санитарного управления Речлага майор Лисовенко, следом за ним высоченный и здоровенный полковник Тепляшин – начальник режима Речлага, потом всякие чины помельче, и среди них какой-то потерявшийся наш родной Волкодав – капитан Филиппов. Комиссия с трудом разместилась в тесноватой аппаратной, я скромно примостился в уголке, заняв позицию, удобную для наблюдения. Мой инвалид Ванюша тихо смылся, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания...

Первым заговорил майор Лисовенко, он подробно рассказал историю создания рентгеновского кабинета, неоднократно подчеркивая, что аппарат для лагеря не стоил ни копейки, все сделано из имеющихся на шахте материалов. Указывая на меня пальцем, Лисовенко с гордостью сообщил, что вот инженер из Ленинграда спроектировал и собственноручно изготовил медицинский рентгеновский аппарат, который был принят специальной комиссией и работает бесперебойно.

– Хорошо работает? – спросил вдруг Лисовенко у Филиппова.

– Да, хорошо работает, – проскрипел Филиппов. – Вот-вот! Все он! Все он! – в возбуждении заговорил снова Лисовенко, указывая на меня пальцем, он демонстрировал меня, как монстра. Неожиданно вступив в разговор, полковник Тепляшин рявкнул командирским басом:

– Молодец! Будь моя воля, я бы за такую работу сбросил бы вам лет пятнадцать!

Я опешил. Пятнадцать долой, осталось бы десять, да четыре я уже разменял, осталось бы всего шесть, да этот срок на параше просидеть можно... Но все это были только слова – неосязаемый чувствами звук, как говаривал еще Чичиков, никто в Речлаге не имел права сбросить даже суток... Снова заговорил Лисовенко:

– Послушайте, Боровский, а терапевтический (лечебный) аппарат вы могли бы сделать?

– Конечно, смог бы, – уверенно ответил я, – мне только нужны будут высоковольтные конденсаторы, кенотроны и более мощная рентгеновская трубка, а все остальное я сделаю.

И тут же я стал думать, как мне увеличить мощность высоковольтного трансформатора, и сразу нашел наипростейшее решение.

– Ну, врете! – рассмеялся Лисовенко. – Ведь терапевтический аппарат намного сложнее диагностического.

– Конечно, сложнее, но все равно можно сделать, – стоял на своем я.

– Ну вот что, придется вам поехать на другую шахту и сделать еще один аппарат.

– Помилуйте, – взмолился я, – все-таки я – не завод, и мне серию аппаратов сделать не под силу, я и этот-то еле-еле осилил, чуть не отбросил копыта.

Вдруг раздался скрип капитана Филиппова:

– Мы его никуда не отпустим!

Лисовенко даже не взглянул в его сторону и снова обратился ко мне:

– Ну как, Боровский, согласны?

– Дайте мне возможность побыть здесь еще, отдохнуть хотя бы немного, а уж потом...

– Ну что вы, Боровский, на новом месте вам не придется работать самому, у вас будут исполнители, а вы будете только руководить.

– Да у меня здесь, гражданин начальник, товарищи, друзья, мне трудно с ними расстаться.

– Да это временно! Сделаете еще один аппарат и вернетесь обратно, я вам обещаю.

Комиссия встала и собралась уходить, очень вежливо со мной попрощавшись, но, конечно, никто не протянул мне руки... Я остался один, понимая, что моя налаженная с таким трудом жизнь готовится совершить крутой вираж, и куда он меня вынесет?

Прошла неделя, и мне сообщают из спецчасти, что на меня пришел наряд, и завтра в шесть часов утра конвой заберет меня на вахте и куда-то поведет. Но куда? Лагерей много, и мне очень не хочется попасть в какой-нибудь глухой угол Воркуты, где царят блатные воры, и еще неизвестно, как ко мне – интеллигенту – отнесутся, несмотря на мою славу, которая, я уже это знал, стала распространяться по всем лагерям Речлага. С большим трудом, использовав все свои лагерные связи, я узнал, что меня переводят снова на «Капитальную». Итак, обратно на ОЛП № 1. Все возвращается на круги своя...

Рентгеновский кабинет и все имущество мне было приказано сдать Абраму Владимировичу Зискинду, который отныне, с моей легкой руки, стал еще и рентгенотехником. Я быстро собрался, у меня оказалось много вещей, кроме носильных. Я решил взять с собой и чертежи, и расчеты аппарата. Были у меня и готовальня, и логарифмическая линейка, которые блатные воры не раз с изумлением рассматривали, но никогда не пытались украсть или отнять силой. Я помылся напоследок в лагерной роскошной бане с парилкой, построенной, как клуб и рентгенокабинет, «хозспособом» – то есть без утвержденного проекта и без финансирования...

Тепло и с грустью распрощался я со всеми своими друзьями, хотя Блауштейна, Новикова, Спектора в лагере уже не было, и, что с ними сталось, никто не знал...

Эдик Пилецкий, между прочим, как-то рассказал мне, что многие офицеры из охраны очень интересуются мной, вернее, моей работой и не скрывают своего восхищения. Врачи санчасти постоянно входили в контакт с офицерами во время дежурств на кухне, лагерная столовая была постоянно под наблюдением начальства. И это было очень хорошо, так как пресекало в корне воровство продуктов. Я обошел всех, вернулся грустный к себе и приготовился лечь спать, в последний раз в своей «квартире», как вдруг за мной пришел посыльный опера майора Иванова и велел идти за ним. Только этого мне еще не хватало!

Майор Иванов встретил меня как старого знакомого, добродушной улыбкой, пригласил сесть и угостил «Беломором». Я покосился на стенку, за которой находилась моя фотолаборатория и в которой так легко можно было сделать «ухо», но принципы есть принципы...

Взглянув на улыбающееся лицо опера, я сразу догадался, почему оказался в этом кабинете, и определил для себя жесткую линию обороны. Я уже был не новичок с колес, и голыми руками меня не взять. Посмотрим, кто кого...

– Ну как, Боровский, дела? Едете завтра? – начал издалека майор.

– Что ж поделаешь, гражданин начальник, судьба! Ехать так ехать, сказал попугай, когда кошка потащила его за хвост по длинному коридору, – пытался отшутиться я на первой линии.

– Ну, это в вашей власти – ехать или не ехать, – посерьезнел вдруг майор.

– Это как же так? – я сделал вид, что не понимаю намека. – Наряд-то на меня пришел, и никто не может его отменить.

– Ну, никто, может быть, и не может, а я могу.

– Это каким же образом? – тянул я резину.