Рентген строгого режима

На этом мы и расстались. Произошло это в начале июля 1952 года. Не мешкая, я направился в знакомый хирургический стационар и в сопровождении всех врачей, фельдшеров и медсестер зашел в те же две палаты, в которых зимой 1949 года мы вместе с Сашей Эйсуровичем собирали маленький, палатный рентгеновский аппарат. Заглянул и в маленькую темную палату, где я лежал больной туберкулезом и решил тихо уйти из жизни, и если бы не Пономаренко, давно бы мои кости сгнили в унылой тундре.

Но теперь ситуация изменилась, я не нервничал и не боялся, что что-либо не будет работать, на лагерном языке я был «в законе», мне все верили и, по мнению всех заключенных и вольных врачей, я был в Воркуте по рентгеновским аппаратам специалистом номер один. Стоило ли мне теперь волноваться?

Но, тем не менее, я должен был снова хорошенько подумать и найти правильное решение, что мне делать с терапевтическим аппаратом: просто переделать его в диагностический или... Над этим «или» я и ломал голову целых три дня, отпущенных мне Токаревой, и наконец нашел решение. Оно было простым и потому удачным... Как я и обещал «гражданину начальнику», через три дня я изложил ей свой план – изготовить в мехцехе шахты по моим чертежам диаг ностический штатив и, используя генератор высокого напряжения терапевтического аппарата, оснастить кабинет двумя рентгеновскими аппаратами с общим электрическим питанием и управлением. Переключение системы с диагностической на терапевтическую занимало бы всего несколько минут. Токарева согласилась с моим предложением и обещала, если потребуется, всяческую помощь.

Пока я размышлял над планировкой кабинета и конструкцией нового штатива, выздоравливающие больные, в порядке «трудовой терапии», под моим руководством, распаковали большие ящики и извлекли все составные части большого аппарата, окрашенные эмалевой краской цвета «слоновой кости». Терапевтический аппарат ничем не отличался по своим характеристикам от обычного промышленного рентгеновского аппарата, с помощью которого на заводе в Ленинграде я просвечивал сварные соединения котлов и турбин толщиной до шестидесяти миллиметров. Места для кабинета мне выделили много, и я решил построить просторную аппаратную, пультовую, фотолабораторию, а главное, большую приемную, в которой больные могли бы ожидать своей очереди в «культурных условиях». Рентген-кабинет по моей планировке имел два выхода на улицу, это была моя хитрость, и я гордился, что сумел убедить начальство в необходимости двух выходов. Не помню, что я врал про необходимость, но врал, видимо, весьма убедительно, и сколько раз за годы моей работы два выхода из кабинета спасали меня и моих друзей от малых и больших неприятностей...

Все выделенные мне помещения были в плохом состоянии и нуждались в ремонте. Этим обстоятельством я и решил воспользоваться, чтобы сделать рентгенкабинет не только удобным, но и красивым медицинским учреждением. Условия позволяли: материалы для ремонта мне обещала Токарева, а рабочей силы было сколько угодно.

Чтобы врачи и начальство меня не торопили со строительством рентгенкабинета, я на скорую руку собрал терапевтический аппарат, оборудовал фотокомнату и только хотел начать опробование техники, как случайно обнаружил на корпусе одного из генераторов большую вмятину, возникшую, видимо, во время транспортировки, когда ящик хорошо приложили. Вмятина меня насторожила, и я решил проверить, не случилось ли чего внутри бака. Вымыв руку до плеча и протерев ее как следует спиртом, я залез в бак с маслом и обнаружил, что один из кенотронов разбит и висит на проволочках рядом с высоковольтным конденсатором. Трудно сказать, что произошло бы с аппаратом, если бы я включил его, не исправив повреждения. Конечно, и в этом случае я смог бы запустить аппарат, но ремонт генератора надолго задержал бы все монтажные работы. Я поставил новый кенотрон, испытал аппарат и проверил все элементы схемы. Все работало отлично. Не успел я сделать несколько пробных снимков, как навалилась на меня большая работа – то и дело открывалась дверь из коридора стационара и вкатывали белую высокую каталку, на которой сидел или лежал, иногда без сознания, травмированный – очередная жертва несчастного случая на шахте или на стройке. Осторожно, чтобы не причинять больным лишних страданий, я их не перекладывал под аппарат, а иногда снимал прямо на каталке. Приходилось снимать то тазобедренный сустав, то ребра или череп. Голеностопный или локтевой суставы «приходили» сами, опираясь на костыли или палки. Иногда травмированные тихо умирали у меня в кабинете, как правило, это те, кто получил перелом основания черепа. О такой травме я уже догадывался по тонкой струйке крови, вытекающей из ушей. Но я все равно снимал, даже умерших, так как врачам важно было задокументировать причину смерти...

Токарева и все врачи решили, что мои снимки хорошего качества, но мне такая работа стала крайне обременительной, совершенно не оставалось времени ни для строительства рентгенкабинета, ни для проектирования и изготовления второго штатива. Пришлось обратиться к врачам с убедительной просьбой – посылать ко мне больных только в исключительных случаях, ведь обходились же они столько лет без рентгеновских лучей... А я, в свою очередь, обещал им открыть кабинет месяца через два-три, все-таки работы было еще очень много...

Размышляя о конструкции обоих аппаратов, я решил, что второй штатив, который мне надо соорудить, внешне не должен отличаться от штатива стандартного терапевтического аппарата, изготовленного на Московском рентгеновском заводе в Теплом Стане. Все основные несущие детали московского аппарата были литыми, прочными и красивыми. Конечно, задача очень трудная, но и возможности у меня уже иные, чем в лагере шахты № 40, а главное, я был твердо уверен в своих силах...

Что мне надо было сделать в первую очередь?

Первое – рабочие чертежи всех деталей; второе – изготовить деревянные модели для литых деталей; третье – изыс кать возможность в Воркуте отлить детали из силумина и, наконец, обработать литые детали на станках в мехцехе шахты.

Целый комплекс проблем... На московском заводе каждую отдельную проблему решают специальные группы инженеров, техников и рабочих, а в лагере все проблемы придется решать мне самому... Однако назвался груздем – полезай в кузов...

Пришлось мне снова засесть за чертежную доску, любезно предоставленную мне друзьями из филиала Проектной конторы. Они уже переехали в новое красивое и просторное здание, построенное рядом со старым помещением.

В архитектурном отделе Проектной конторы под начальством архитектора В. Н. Лунева работала техником Мира Уборевич. Вначале у нас сложились просто дружеские отношения, но потом мы решили, что будем вместе до конца наших дней... Мира очень любила слушать стихи, а я знал их во множестве еще со школьной и студенческой поры. Ее глаза преображались, когда она слушала моего любимого Гумилева:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв... Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф... < ... > Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя...

Мои самые близкие друзья вскоре догадались, зачем я почти ежедневно захожу к архитекторам, хотя по роду моей работы мне больше нужны механики и электрики... Почти все радовались за нас, но некоторые, самые благоразумные, осуждали меня, так как считали, что с моим сроком я не имею права привязывать к себе молодую женщину, которая, кстати сказать, совсем недавно вышла на поселение. Но как оптимист, я был убежден, что колючая проволока не вечно нас будет окружать, долго, может быть, но не вечно... И моим самым благоразумным друзьям я читал стихи того же Гумилева:

И вам чужд тот безумный охотник, Что, взойдя на нагую скалу, В пьяном счастье, в тоске безотчетной Прямо в солнце пускает стрелу.

Но они только недоверчиво качали головами...

Как-то в разгар строительства рентгеновекого кабинета днем ко мне неожиданно вошел один из многочисленных оперуполномоченных лагеря и стал внимательно рассматривать учиненный мною развал. Опер был молод, довольно приятный на вид, с румяным русским лицом и добродушной улыбкой. Что он представлял собой на самом деле, мне было неизвестно, и зачем он пришел ко мне, я тоже не знал. Смотрел опер, смотрел на разломанные стены и разбросанные части рентгеновского аппарата и вдруг заговорил:

– Смотрю я на вас, Боровский, и удивляюсь: у вас срок двадцать пять лет, что практически пожизненно, даже если вы и доживете до конца срока, мы вас все равно не выпустим, и вы это отлично знаете, но ваш вид не вяжется с вашим положением – глаза у вас блестят, вы часто смеетесь. И ведь известно, работаете вы с увлечением, полны энергии, – как прикажете вас понимать? Что вас вдохновляет?

Мы были одни в кабинете, и я решил немного развлечься:

– Знаете, гражданин начальник, придерживаюсь идеи Ходжи Насреддина, который взялся научить своего ишака читать Коран и получил у шаха большой аванс, но срок обучения Ходжа установил в двадцать лет. Его друзья тоже задали ему аналогичный вопрос. Ходжа ответил, что через двадцать лет либо шах, либо ишак, либо он сам – кто-нибудь да околеет...