Репетиция Апокалипсиса

— Девушка, девушка, можно вас на минутку? — услышала, когда проходила мимо одной из палат.

Остановилась, покрутила в раздумьях губами, но всё же вошла в приоткрытую дверь. В палате сидел, свесив ноги с кровати, знакомый по событиям у храма бандит с перевязанными руками и заклеенным пластырем лбом и слащаво улыбался.

— Вы — медсестра?

— А вы — медбраток? — с ухмылкой переспросила она.

— Зачем так сразу, — обиделся и потух раненый, — меня, между прочим, Лёшей зовут. Можно ещё Аллигатором. Но это так… кликуха.

— Вас зовут между прочим? — Даша не оставляла ироничный тон.

— Слышь, — окончательно обиделся парень, — я тебе чё, оскорбительное что-то сказал? По-человечьи же спросил?

Пассаж прозвучал весьма откровенно, и Даша устыдилась.

— Даша меня зовут, я не медсестра. Я искусствовед… недоделанный.

— Круто, — оценил Лёша.

— Что круто-то? Фигня всё. Теперь это никому не нужно. Да и раньше никому не нужно было.

Но Алексей вдруг загорелся и начал доказывать обратное:

— Да не скажи! С нами один писатель сидел, ну из этих, оппозиционных, так он знаешь какие истории тискал!

— Чего?

— Ну, рассказывал. Мы ему работать не давали, чтоб он писал, а вечером на сон грядущий читал. Заслушаешься!

— Живая аудиокнига, — сделала вывод Даша.

— Это ты опять издеваешься?

— Да нет же. Наоборот, интересно.

— Во-во, я и говорю. А ещё художник был. Он за травку чалился…

— Чего?

— Ну… сидел… чалился — это сидел.

— А.

— Так вот, он такие картины писал. Да вот же! — Лёша перевязанными руками вскинул футболку, и взору Даши предстала большая татуировка: ива над рекой и маленький домик.

— Пейзаж, — улыбнулась Даша.

— Это мой дом. Фотка просто уже истёрлась. А так, пока жив, он всегда со мной.

— Сейчас уже всё давно в электронном виде хранят. На флэшках, на дисках.

— Электронном, — горько ухмыльнулся Лёха, — у нас только электронные часы над башкой светили да телевизор был. Вот и всё электронное. Писателю, правда, мы ноутбук выгрызли, и кум не запрещал, потому что писатель ему малявы для начальства строчил, отчёты там всякие. Да так грамотно, что ему премии давали.

— Офигеть, — оценила Даша.

— Да-а… — обрадовался, что смог заинтересовать девушку, Аллигатор, — ты не смотри, что я это… урка такой. Я вообще-то нормальный. Я не по мокрухе шёл.

— А почему тогда Аллигатором прозвали?

— Да просто… я… одному… дрались, короче… я ему ухо откусил.

— Офигеть! — ещё раз повторила Даша.

— Деваться некуда было. Он здоровый, навалился на меня… Задавил бы. Я хотел нос ему откусить, но не получилось. Ну, я из последних сил до уха дотянулся, зубами клацнул, а потом два дня жрать не мог.

— Значит — не каннибал.

— Чего?

— Не людоед, значит.

— А-а, конечно, не людоед.

Даша подошла к окну и стала всматриваться в серую глубину парка. Лёха притих, гадая, что она там могла увидеть.

— Света не хватает. Мне кажется, с каждым днём как-то темнее становится, — наконец сказала Даша.

— Пасмурно просто, — пожал плечами Лёха.

— Да нет, действительно темнеет понемногу, — на пороге появился Пантелей.

— И что, всё совсем погаснет? — повернулась к нему Даша.

— Не знаю, — ответил Пантелей.

— Как можно про такое спокойно говорить? — Даша задала этот вопрос так, как будто от молодого врача зависело, включать утром солнце или нет.

— А чего суетиться? Если не можешь повлиять на ситуацию, принимай её такой, какая есть, — дружелюбно улыбнулся Пантелей и повернулся к Аллигатору: — Как самочувствие, больной?

— Всё пучком, доктор. Чё-нибудь делать хочется, не люблю сложа руки сидеть, хоть и работать не люблю, — ответил Лёха и сам засмеялся.

— Пойду Серёжу проведаю, — кивнул Пантелей.

— Там бабушка с ним, — предупредила Даша и направилась следом.

Серёжа будто ждал прихода Пантелея и радостно закричал, отчего Галина Петровна буквально подпрыгнула с кровати.

— Доктор Пантелей, а мне уже можно ходить?!

— Думаю, можно, — улыбнулся Пантелей, — только не прыгать, не бегать, а потихоньку ходить.

— Писять хочется. И чаю.

— Сейчас, милый, чай придумаем, — всполошилась Галина Петровна, торопливо прибирая волосы.

— А молиться со мной пойдёшь? — спросил Пантелей.

— Молиться?

— Ну да. У нас в больнице маленькая часовенка. Туда всегда батюшка приходил. Мы сначала с ним вдвоём молились, а потом больных всё больше приходить стало. Даже те, которым трудно было. Мы там акафисты читали…

— Я одну молитву знаю, — деловито сообщил Серёжа, — меня мама научила.

— Научишь меня? — попросил Пантелей.

— Конечно, вот слушайте. Добрый Ангел мой Хранитель, защити меня от бед, позови меня в обитель, где сияет Божий свет.

— Это стихи, — удивилась Даша.

— Это молитва, — по-взрослому нахмурился Серёжа, — мы с мамой разучили, она говорила, когда мне плохо или страшно, чтобы я её повторял.

— Это молитва, — согласился Пантелей.

Галина Петровна торопливо прижала ладонью выступившую слезу и отвернулась в сторону, будто поправляла постель. Стало тихо, и тут Серёжа заметил:

— А почему птичек не слышно?

Все изумились этому вопросу, а Даша снова подошла к окну.

— Действительно, почему? — спросила она в стекло. — Темнеет, и птиц не видно.

5

Новое утро не принесло Михаилу Давыдовичу душевного покоя. Напротив, очнувшись в светлой своей половине-части, опять же — без памяти о вчерашнем дне, он испытывал муки совести. Причём куда большие, чем обычно. Быстро и точно понял главное в своём состоянии: жить не хотелось, а умирать было страшно. Решил не ходить ни на какие общие сборища. Борьба за выживание его интересовала меньше всего. В первый раз в жизни Михаилу Давыдовичу захотелось помолиться, но он только смутно осознавал это желание, не имея представления, как его осуществить. Сделал несколько кругов по квартире, пока уразумел, что ищет хоть какую-то икону, и, не найдя, просто бухнулся перед окном на колени. Глядя в серое марево неба, профессор прошептал: