Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
— Какое кладбище! — обиделся Василий. — Я же со всей душой!
— Знаю я, в каком месте у вас душа!
— Да я… Просто ведь вдвоём легче…
Галина Петровна на этих словах осеклась, выдохнула и неожиданно признала:
— Это точно. Вдвоём легче. Мы вот и жили с внучкой вдвоём. Жили, зла никому не делали… А тут — на тебе. Ты не серчай на меня, Василий, тоже раскудахталась…
— Да я и не серчаю…
— Ну и спаси Господи…
— Так давай я чего помогу-то…
— Дак знать бы, чего ждать… Молиться-то хоть умеешь?
— «Отче наш» знаю.
—
И так они двинулись по коридору уже как старые, закадычные друзья. Алексей, случайно наблюдавший всю эту сцену, долго стоял, глядя им вслед. И только, когда они скрылись за углом, тихо, словно боялся спугнуть впечатление, определил:
— А ведь какие хорошие люди…
Когда Галина Петровна вошла в холл, она не узнала больных. Они смотрели на неё кто с недоверием, кто с открытой неприязнью, кто с насторожённостью.
— Что случилось, мои дорогие? — участливо спросила она и закрыла ладонью рот Василию, который хотел было что-то вякнуть, выступив из-за её плеча.
— Почему вы нас обманываете? — спросил инвалид в кресле-каталке.
— Что значит — обманываем? Я всем всё рассказала честно.
— Почему вы не сказали, что наш доктор может воскрешать мёртвых?! Вот его, например, — инвалид ткнул пальцем в растерянного Алексея, что только-только появился в холле.
И Галина Петровна тоже растерялась. Василий при этом на всякий случай отступил от неё на шаг.
— Чего он нас пилюлями и капельницами мучает? Пусть исцелит, и всё! — гневно сказала женщина из лежачих.
— А ты что, главной себя тут возомнила? — прищурилась Глафира Петровна из онкологии.
— Пусть скажет, он святой? — поддержала соседку баба Тина, зачем-то поднимая над головой икону.
— Да помилуй Бог! — опомнилась, наконец, Галина Петровна. — Я никакой главной себя не считаю. Просто помочь хотела. Я не знаю, как это вышло! Слышите? Он просто молился. Плакал и молился. Понимаете?
— Пусть и за нас плачет и молится! Мы вместе с ним будем! — крикнул мужчина, у которого была на глазах повязка. — Мне плакать нечем, но я всё равно буду, если надо!
— Постойте! — пыталась объяснить Галина Петровна. — Поймите меня, Христа ради выслушайте!
— Где он?! — не слушали её.
— Пусть выйдет.
— Зачем прячется!
— Мы его не съедим!
— Он ушёл спасать девушек! — крикнул Лёха так, что все замолчали. — Поняли? Их там насиловать будут! А вы тут орёте!
На какое-то время Алексею удалось заставить замолчать десятки страждущих, и Галина Петровна не преминула возможностью высказаться:
— Милые мои, — снова начала она, — вы должны понять. Болезнь попускается Господом, дабы человек задумался о спасении души. Говорить я не мастерица, но как понимаю, так и объясню. Если человек избавится от грехов, то и болезнь отступит.
— Да я лбом в вашем храме два года бился! — снова заговорил инвалид. — Мне поп наш все эти песни уже пел. Толку что?! — он раздражённо ударил обеими руками по колёсам каталки.
— Кому-то до конца жизни лбом биться, а того, что просит, не получить, — грустно ответила ему Галина Петровна, — у меня сын за Божью
Правду бился, и его убили. И что? Мне надо было Бога упрекать в том, что чья-то злая воля подняла на него руку?— А чего ж Бог за него не заступился? — спросила Глафира Петровна.
— А это… — уже совсем тихо ответила Галина Петровна, — одному Ему известно. Поймите вы, некоторым болезнь во искупление даётся, некоторым, чтоб уберечь их от ещё больших напастей.
— Да куда уж больше, — горько вставил инвалид.
— А мне бы уже умереть… побыстрее… — прошептала Марина из онкологии, но её все услышали.
— И это тоже… как дар бывает… — ответила ей Галина Петровна. — Я только в России такую поговорку слышала: рак — в рай за так.
— Не хотите попробовать — за так? — с ухмылкой прошептала Марина, и Галина Петровна опустила голову.
— Если попустит… то куда ж деваться… Если бы Пантелей мог, он бы вас всех исцелил. Неужели вы не видите, что он действительно этого хочет. Кому бы вы были нужны в такое время, а он сюда пришёл. У него даже никто не спросил, а где его родные, что с ними.
— Он мне операцию сделал! — раздался вдруг громкий и такой упрекающий голос Серёжи. — Он очень хороший. Он самый добрый! И Галина Петровна хорошая! Не кричите на неё!
И всем, кроме Серёжи, стало стыдно. Заметив это, мальчик вышел в центр зала и неожиданно радостным голосом предложил:
— А хотите, я вам стихи почитаю?
— Стихи? — изумился инвалид. — Какие стихи?
— Стихи моего полного тёзки, Сергея Есенина.
И начал читать, не дожидаясь одобрения и разрешения, совершенно взрослое, царапающее душу стихотворение позднего Есенина. Читать так, что казалось, оно написано про сегодняшний день, про нынешнюю Россию, про каждого, кто был и страдал в этом зале:
Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом мёда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Всё спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.
Да и сам голос пятилетнего Серёжи звенел в холле как колокольчик, и акценты он расставлял так, что женщины уже вздрагивали плечами от рыданий, а мужчины прятали и вытирали как бы невзначай глаза, и только Лёха плакал открыто и счастливо. А Серёжа продолжал:
Разберёмся во всём, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,