Реплика в зал. Записки действующего лица

Чтобы обезопаситься, сделали вид, что не нам лично надо до зарезу написать о Высоцком, а что, мол, нас читатели об этом просят, просто умоляют. А читателям не откажешь! Поэтому тексту Володарского была предпослана такая сочиненная мною проза: "Дорогая редакция! Прошу вас рассказать о талантливом актере и поэте Владимире Семеновиче Высоцком, о его творческом пути, о работах в кино и театре. Скорблю о его раннем уходе из жизни, и хочется узнать о нем как можно больше. Сколько бы он мог сыграть ролей, написать хороших песен! А.М.Ефременко, 43 года, мастер вагонного депо, Ленинск-Кузнецкий Кемеровской обл."

Кандидатуру для подписи добывали работники отдела советского кино. Могло статься, что такого человека и не существовало вовсе. Но вполне мог быть, а это главное.

Дальше я прижал уши и стал ждать, что скажет цензура. Проглотит?

Нет, не проглотила! Меня срочно вызвали в Китайгородский проезд в Главлит к заместителю самого главного начальника. Пока ехал, думал: вообще снимут материал или что-то начнут исправлять? С учетом общей обстановки, скорее снимут вообще...

Перед пожилым человеком с серым лицом и в сером костюме лежала верстка "Советского экрана", развернутая на полосах с Высоцким.

– Вот мы здесь прочитали... Вы что, считаете, это интересно?
– скучно спросил меня человек.

– Мы - массовый журнал, интересуются читатели...

– Ну, вот зачем вы тут пишете?..
– и он зачитал, не помню уже какую, фразу.

Можно было ликовать: если придирается к словам, значит материал оставит!

Я выхватил из кармана ручку и протянул ее человеку за столом:

– Вычеркните сами!

Моей ручкой он вычеркнул еще какие-то слова в середине текста, а над последним абзацем задумался. В нем Эдик вспоминал похоронную очередь на Таганке, описывал всеобщую печаль, упоминал милиционера, который стоял с непокрытой головой, и космонавта, который плакал.

– Вот здесь, в финале - очень с перебором! Даже космонавт у вас плачет! Давайте лучше последний абзац уберем!

– Давайте!
– согласился я радостно. А сам подумал: так стало еще страшней, если мыслить в их логике! В первом варианте заключительный абзац Володарского переводил заметку в мягкий минор, как бы утишал предшествующий взволнованный настрой материала, теперь же вся трагедия потери неугодного, бунтующего, страдающего поэта обнажалась в его собственных строках, которые цитировал Володарский:

...Поэты ходят пятками по лезвию ножа

И режут в кровь свои босые души...

С таким финалом и было опубликовано.

Говорят, этот номер "Советского экрана", имевший официальную цену 45 копеек, расходился с рук за 15 рублей.

Скрипка Окуджавы

Однажды в редакции от кого-то услышал: "Исааку Шварцу уже за шестьдесят, а он никакого звания не имеет..."

В те времена получить звание - не то, что сегодня: дело обставлялось со всей серьезностью, каждая кандидатура где-то наверху тщательно изучалась, собирались разные документы, весь процесс мог затянуться на год, на два, а то и дольше.

Шварца я никогда в глаза не видел, но всегда им восхищался. Когда Сергей Соловьев сдавал в Госкино картину "Мелодии белой ночи", впечатленный концертом для фортепиано с оркестром, который в фильме исполняет герой Юрия Соломина, спросил режиссера: "А чья музыка?" "Шварца!" - сказал он так, как если бы назвал Чайковского. И это была справедливая интонация, класс прозвучавшего примерно так и воспринимался.

О том, что к тому времени уже было шварцевское участие в "Белом солнце пустыни", в "Звезде пленительного счастья", в "Дерсу Узала", в десятках других фильмов - говорить не приходится, все было на слуху, и было - наслаждением.

Но, видимо, там, в сумрачной северной столице кому-то из властей предержащих был не симпатичен или даже не угоден этот солнечный музыкант, коли упрямо обносили его давно заслуженной почестью! Шутка ли - за шестьдесят! Этот возраст мне в те годы казался солидным. Не справедливо, думалось, надо человека поддержать. Чем черт не шутит: может, публикация в массовом журнале станет последней каплей для решения "дать" звание или "не дать"...

И тут в свой рассказ я должен ввести новый персонаж - находившегося в расцвете славы Булата Окуджаву. Я ему позвонил и попросил написать об Исааке Шварце - все что угодно, все, что захочет, и так, как захочет, напечатаем, не изменив ни запятой. Булат охотно согласился.

Может быть, кто помнит, был такой фильм - "Мы с вами где-то встречались". Вот и мы с Булатом "где-то встречались". Я еще застал время, когда о Булате Окуджаве никто не знал. Нет, кто-то, конечно, и тогда его знал, но не все, как стало потом. Первое узнавание у каждого случалось по-своему. "По-своему" было и у меня.

В редакцию "Труда" - было это, наверное, году в 1958-м, примчался сильно взволнованный Стасик Куняев, сам в то время торивший тропу в поэтический цех, и сообщил, что сегодня в Доме железнодорожников, в литобъединении выступит какой-то новый поэт, но будет не читать свои стихи, а петь их под гитару!

Зальчик ЦДКЖ был набит под завязку - сплошь стихотворцы и их поклонницы. Выяснилось, что и у Стасика они уже есть. Но было не до них. Перед всеми на отдельном стуле объявился человек с гитарой - худой, большелобый, с темными усиками, подчеркнуто спокойный. Не сразу запоминающееся имя - Булат Окуджава. Видимо, то было одно из его первых публичных выступлений в Москве. Была, напоминаю, "оттепель", страхов убавлялось, поэзии прибавлялось, всяческие струны начинали петь.

Того, что принес с собой Окуджава, люди ждали, он оказался одноцентренным с ними, если воспользоваться словечком Толстого. Они, как и он, когда "невмочь пересилить беду", устремлялись в последний троллейбус, пассажиры которого "приходят на помощь", как и он они "носили на крыльях то, что носят на руках"... Окуджава попал в нерв времени с меткостью амура, поражающего готовое влюбиться сердце. Мы все влюбились в него сразу, безоговорочно, в каждую строчку, в каждую вроде бы простоватую, но покоряющую интонацию. Никто, кажется, об этом не говорил, но мне кажется, что Булат оказался сразу признан теми, кто вступал в зрелость после Сталина, потому, что он в гораздо большей степени, чем другие воевавшие поэты - Винокуров, Луконин, Слуцкий, Ваншенкин - соединил военное поколение с поколением тех, кто в войну были детьми. У него оказались одинаково слышимы и солдатские "грохочущие сапоги", и "безмолвный разговор" красивых и мудрых, как Боги, молодых влюбленных, чьи "тени качались на пороге"...

До магнитофонных записей, а тем более до первых публикаций песни-стихи Окуджавы уже передавались из уст в уста, как сказки в деревнях. Мелодии и слова легко ложились в память. Кстати, Александр Свободин сказал мне как-то, что спрашивал о музыке Окуджавы у Шостаковича. Тот ответил, что в музыкальном смысле она совершенно корректна и оригинальна. В те времена я, как и многие, быстро усвоил булатовский репертуар, в связи с чем был неоднократно приглашаем в разные дома именно потому, что там хотели "послушать Окуджаву".

К тому времени, когда публика уже искала Окуджаву, а он еще искал публику, относится приглашение его выступить в кафе "Артистическое", что располагалось в Камергерском переулке напротив старого здания МХАТа. Мы, молодые, там пропадали часами, по-нынешнему - "тусовались", наблюдая, как мхатовские мэтры - Белокуров, Ливанов, Станицын и другие вальяжно пересекали помещение, у буфетной стойки опрокидывали в себя фужер коньяка и, прожевывая конфетку, твердым шагом удалялись в сторону своего театрального храма.