Решающий шаг

Волнение Эзиза передалось и Артыку. Но все же он, не повышая голоса, сказал неторопливо и тихо:

— Ты пока — прикрытая миска. Останется ли в ней молоко, будет ли хорошая простокваша, или все перекиснет — сказать трудно. Пока я ни с кем не сравниваю тебя. Но и недостатки твои скрывать не могу.

Хотя слова Артыка усилили гнев Эзиза, его голос вдруг приобрел такую мягкость, которая совершенно не соответствовала его суровому облику:

— Ты, мой милый, еще плохо знаешь меня. Я не из породы волостных, которые пресмыкаются перед своими господами и кичатся перед народом. И не из худородных — не из тех, кто без роду, без племени, из-под куста. Я — сын Чапыка-сердара. У меня слова не расходятся с делом, и я говорю тебе: ты никогда не услышишь, что я обидел народ. Конечно, ты прав, не доверяя Халназар-баю. Но Халназар-бай или Алты-Сопы мне не братья, и слова их для меня не коран. Пойми одно: в государственном деле нужна политика. И Халназар и другие баи — все еще баи, а дейхане под ними ходят, от них во всем зависят...

— И я хочу сказать то же.

— Ты пока послушай. Если выгодно, надо и слугой врага воспользоваться. Пока я не встану на ноги, пока не укреплюсь, мне необходимо иметь баев в числе своих советников. Буду спрашивать у них совета, буду выслушивать все, что они скажут, а уж что делать — буду решать сам. Поэтому не ломай голову над такой политикой, а берись лучше за оружие.

— Мне не ужиться с Халназаром не только в одном караван-сарае или в одном ауле, но даже в целой стране. Поэтому, если Халназар останется при тебе, хоть обижайся, хоть нет, я не возьму в руки твое оружие. Я — дейханин, им и останусь!

— Артык, не будь ребенком! Я тебе не Эзиз-хан, а простой туркмен — сын и защитник туркменского народа. Я уважаю тебя за то, что у тебя настоящий туркменский характер, ты держишься с достоинством. Я не могу сказать о тебе: не он, так другой. Тебя я ни на кого не променяю. Будешь со мной — тебя ожидают большие дела. Только не теряй терпения, немного погоди. Пусть Халназар скажет тебе хоть одно обидное слово — и я обрушу его дом ему на голову. Нет, ты сам обрушишь!

— Не знаю... Я стану твоим слугой, нукером, он же— советник, и сдается мне, что перевес будет всегда на его стороне.

— Артык, не заставляй меня давать клятву, поверь моему слову. Дай мне только немного окрепнуть — и тогда я выдам тебе Халназара со всем награбленным у народа добром.

Мучительно раздумывая, Артык не знал, верить или нет словам Эзиза. Безусловно верил он только в одно: в решительность Эзиза, в его силу. Что Иван с его небольшой группой единомышленников-большевиков! Он далек от аула. Городских богачей ему, может быть, и удастся прижать, но до бая его рука не дотянется. Да и Куллы-хан не позволит ему обидеть своих дружков. Другое дело — Эзиз. Если захочет выполнить слово — никакая сила его не остановит: одним ударом покончит не только с Халназаром, но со всеми баями, арчинами и волостными. Вот только можно ли верить его слову? «Посмотрю, — сказал себе Артык. — Не сдержит слова — уйду».

И он решил остаться у Эзиза.

Эзиз-хан назначил начальниками отрядов Артыка и Кизылхана. Он украсил их плечи зелеными погонами, на которых красовались полумесяц и звезды, а в руки дал им пятизарядки, — оружием в те времена торговали в городах почти открыто.- А Тедженский совет организовал Красную гвардию и поставил во главе ее Куллы-хана и Келёвхана.

Так в одном городе появились две военные силы. По одной стороне улицы шагал круглый-, как шар, краснолицый и рыжеусый Кизылхан, повесив на пояс кривую саблю. Его молодчики, подкручивая усы и раздуваясь, как вараны, злобно поглядывали на другую сторону улицы, где, выпятив живот, как барабан, с маузером на поясе и саблей на боку, грозно смотрел своими огромными глазищами Келёвхан. Подчиненные ему красногвардейцы крепко сжимали в руках винтовки, твердо отбивали шаг и бросали гневные взгляды на зеленопогонников.

А дейханин с недоумением глядел на тех и на других и бормотал про себя:

— Что может быть хуже такого бедствия?

Глава одинадцатая

Эзиз-хан и его советники, положив папахи возле себя, сидели в просторной комнате на огромном ковре. Яркие лучи полуденного солнца поблескивали на их голых, свежевыбритых макушках. Еле живые осенние муки кружились над пиалами горьковатого зеленого чая и рассыпанными на скатерти леденцами. Дым от кальяна серой пеленой висел в воздухе.

Рядом с Эзизом, уперев волосатую толстую руку в жирное бедро, сидел Анна-Курбан Юмуртгачи — крупный человек с черной бородой величиной в лошадиную торбу. На его коричневом мясистом лице и в глуповатых бесцветных глазах сквозило полное безразличие. Он походил не на советника, а скорее на суеверного человека, который на целый век отстал от жизни. И суеверие-то его было не схоже с обычным людским суеверием, сочетающимся с проблесками здравого смысла, но было отвратительно, как отрыжка верблюда. Иногда по его лицу скользила тень бессмысленной, тупой жестокости. Говорили, что много лет назад кто-то опозорил не то его дочь, не то невестку, и он, по адату, отрезал обидчику уши.

Дальше за ним сидел невысокий Гарры-Молла. Лоб у него резко выдавался вперед, а средняя часть лица была вдавлена и борода как бы заворачивалась ко рту. Его маленькие черные глаза все время беспричинно бегали, словно кого-то искали. Был он, как и Юмуртгачи, неграмотен, а прозвище «молла» досталось ему, по-видимому, от одного из предков, который немного разбирался в азбуке.

Еще дальше расположился Алты-Сопы. Из грязного круглого ворота рубахи высовывалась его длинная жилистая шея, а из коротких белых штанов торчали худые ноги с мозолистыми пятками. Узкая рыжая борода его была почти одного цвета с халатом. Он все время перебирал узловатыми пальцами четки, как бы оправдывая свое звание суфия. При взгляде в его колючие глаза пропадала всякая мысль о жалости или милосердии этого служителя бога. Многие ненавидели Алты-Сопы за его злоречие, злонравие и полное отсутствие совести. Его прозвали в народе «Як-ял» — белогривый, уподобляя ослу. Он тоже сидел в ашхабадской тюрьме за участие в восстании. Но он появился тогда на улицах Теджена не ради народа. Алты-Сопы добивался возвращения времен ханов и беков, а возвращение этих времен должно было повести к повышению его значения и влияния.

Круг советников Эзиз-хана замыкали Халназар-бай и Мадыр-Ишан, смуглолицый человек с чёрными хищными глазами, шишковатым лбом и широкой челюстью. Пятнадцать из тридцати пяти лет своей жизни он служил переводчиком у волостных и полицейских приставов. За его способности сыпать русскими словами его прозвали «мадыр» (Мадыр — бормотун, балаболка). Но со старейшинами аула и духовными лицами он любил разговаривать языком шариата, поэтому ему дали и другое прозвище — «ишан». Так его настоящее имя Курбан-Сахат превратилось в Мадыр-Ишан.

Таковы были советники Эзиза, призванные помогать ему в вопросах политики. Артыку было противно не только разговаривать с этими людьми, но и смотреть на них, и он вышел из комнаты, где происходило одно из первых заседаний «дивана» новоявленного хана. Обсуждался вопрос о ведении «государственных дел». У Эзиза была своя, обдуманная еще в Афганистане программа действий. Он не считал нужным полностью открывать ее своим советником, но некоторые вопросы, близко касавшиеся их самих, решил поставить на обсуждение.

Окинув своими страшными глазами сидевших вокруг, первым начал говорить Алта-Сопы:

— Эзиз-хан! Нам нет надобности выдумывать новые законы. Закон, установленный для нас тысячу лет назад пророком Мухаммедом, остается нерушимым законом. Все свои дела мы должны вести по шариату, когда нужно — спрашивать совета у-ахунов. Было бы еще лучше одного из ученых ахунов назначить здесь казием (Казий — духовный судья). И потом, в деле, которое мы начинаем, не должно быть жалости. Требует шариат— отсеки виновнику руку! Повелевает шариат — убей его! Позволяет шариат — повесь!