Ресторан «Березка» (сборник)

– Не подходи ко мне, гад, не понимающий шуток! – выкрикнула она, с ненавистью глядя на меня.

– Да он и не сможет, – успокоил ее санитар. – Мы его сейчас будем на брезентовые носилки перекладывать.

Гаснущими глазами ловил я хотя бы тень расположения на лице родного человека. Но не было лица. Но, но – на-пра-а-а-сно! Не было лица.

– Да не бейся, не бейся ты головой об стол, тяжеловесная ты конструкция! Ну чего ты! Ведь нас уже вон гонят из данного пивного зала. Ты что! Что ты! Раскровянил нос, набил шишку. Так нехорошо делать. Мильционер глядит с улицы, ждет нашего возвращения из мира грез. Нет, братка, нехорошо, нехорошо! Чувствую, попадем мы с тобой в историю...

– Историю Средних веков?

– Новейшую историю, свежайшую... Ой, да не щекоти ж ты меня, не щекоти – нашел время для шуток...

– А щас что – не время для шуток?

– Не время.

– А когда время?

– Никогда.

– Понял. Все понял. Тогда пошли, браток, к личному нашему автомобилю, инвалидной родной коляске. Прокатимся, убогий, с ветерком!

– А мы не разобьемся?

– Может, и разобьемся.

– А вдруг кого задавим?

– Авось не задавим – куда нам, инвалидам...

– Посадят.

– Посидим...

– Нет, все-таки давай не поедем, давай не поедем, а? Жизнь ведь и так прекрасна. Правда?

– Правда! Правда! Правда!

ИЗ ПРОТОКОЛА. Владелец инвалидной коляски с мотором, инвалид II группы, первоначально беседовавший сам с собой, действительно крикнул в пивном зале слово «правда». На что данное пивное помещение ответило ему голосами радости и одобрения, долго не смолкавшими...

ДОНОС (зачеркнуто, но исправленному верить. АВТОР). ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА. Настоящим я, владелец инвалидной коляски с мотором, инвалид II группы, доношу на прогресс, науку, телефон, русских и евреев. Степень вины всех последних в вышеуказанном перечне пускай определят компетентные органы.

АВТОР. В деле владельца инвалидной коляски с мотором, инвалида II группы, имелось множество других документов, а также магнитофонных записей. Хотелось бы описать инвалида всего, с тщательностью, достойной Пруста, Джойса, Катаева и всех других писателей, в том числе и советских.

Но, к сожалению, это невозможно. И дело, и инвалида съела гоголевская свинья.

ГОЛОС ИНВАЛИДА. Ты удак, автор?

АВТОР. А разве я хуже других?

– Товарищи и граждане! Ваши руки лезут ко мине у брюки. Рупь кладут, два берут. Пройдемте, граждане, приехали, конец, как писал певец, и я вас заберу, насидитесь у меня, нахлебаетесь, потому что я – народная дружина, – сказал непотребный Светланы Викторовны хахаль и муж, бывший спортивный тренер Витенька Лещев-Попов.

– Виктор, сгинь, – сказал Гриша.

– Отвали, плешь, – сказал Миша.

– Не воняй, Витек, – сказал Коля.

– Хамы, – резюмировал Толя.

– Это кто хамы? – вдруг обозлилась не совсем трезвая Светлана Викторовна.

Планетарий

Да, в то время был я еще человек как человек. Так ведь в то время еще и мир был? Впрочем, неважно. Был я в то время, состоял в браке с некой Ф., дочерью гуманных и культурных родителей, что с них тут же осыпалось, естественно, как только речь зашла о сугубо житейских вопросах раздела имущества на несколько равнозначных частей. В частности, они еще довольно долго преследовали меня эпистолами и телефонограммами. В конце концов и действительно чем-то там навредили мне по службе в моем Департаменте Нравов, а чем именно – я теперь, признаться, даже и не помню. Потому что я теперь многое забыл.

Странно, странно... Когда рухнуло, когда шар стеклянный лопнул и тьма подступает со всех мыслимых сторон, все видится и видится мелкий, нелепый этот осколок его, в котором вдруг отразилось синее небо, когда брызнуло, солнечный луч резанул в тот мигом текущий момент, и он тут же навеки тоже потух, этот мелкий, нелепый, невзрачный осколок, втоптанный и растертый грубым крепким башмаком... Поэзия, знаете ли...

Вот и мне почему-то из всего длинного, нудного, хотя, может быть, и гораздо более интересного часто вспоминается почему-то именно этот нелепый день, да нет – зачем весь день? Осколок дня, неровное, с острыми краями количество, измеряемое часами, минутами и секундами момента.

Мы шли по летнему парку культуры и отдыха имени Цунами и дышали полными легкими.

Брак наш выдохся и подходил к концу, как выдыхается пиво, нехорошо пузырится перекисшее вино, изживает сама себя новогодняя ночь. В браке все равны – умный, глупый, смелый, трусливый, любящий и не очень. У глупого, трусливого и «не очень» даже имеется ряд преимуществ. Но это я – в сторону.

Повторяю, брак наш распадался на глазах. Но не помню – знала ли об этом Ф., хотя я-то, конечно, знал и поэтому чуть-чуть нервничал. Потому что я в своей жизни женился бессчетно и до, и после этого брака, отчего могу вполне квалифицированно утверждать (в сторону) – чувство этого распада необъяснимо. Оно уже есть, это чувство, как уже есть в воздухе, например, гроза, хотя ветерок ласкает по-прежнему мягко и облачки еще покамест где-то там, далеко за горизонтом. Все так, но все уже не так. Все раздражает, а потом оглядываешься и видишь: ничего больше уже нет. Нету.

И я был мрачен, а Ф. между тем, наоборот, была весела, беззаботна, шутлива. Мы тогда сильно пили. Джин, виски и русский портвейн «Кавказ» не переводились у нас в шкапу. У нас было много денег, мы были молоды, у нас было много денег, и мы их тратили, как нам только заблагорассудится, не отказывая себе ни в чем. Мы много путешествовали, ходили в парк, ели мороженое.

А между тем и на самом деле формировалась гроза. Помнится, что мы немного поспорили по ее поводу. Я сказал, что скоро будет гроза, а Ф. мне не верила и усиленно утверждала обратное, за что я назвал ее дурой. Ф. обиделась, надула округлые губы и сказала, что я в последнее время слишком часто и злобно (не шутливо, а злобно) ей грублю, придираюсь к ней гораздо более часто, чем она того заслуживает. Не значит ли это, что я хочу ее бросить и выжать из своего сердца? Она этого не снесет...

Собиралась гроза. Уж и облачки увеличились до видимых размеров, уж и ласковый июльский ветерок дул мелкими толчками. Я тогда велел, и мы зашли в какой-то деревянный, крашенный масляной краской зал, над которым и вывеска имелась – ветхие, вызолоченные буквы «ПЛАНЕТАРИЙ». Часть букв была совсем съедена временем, и вместо надписи получалась какая-то чушь, каковую я не желаю реконструировать, дабы не разрушить сосредоточенность своего одиночества.

Там-то у меня и произошел этот нелепый разговор с реабилитированным Министром Временного Правительства, ныне Заслуженным Рыбоводом Республики. А одной из формальных причин последующего моего разрыва с Ф. являлось то, что я надавал пощечин этой дурехе, которая утверждала, будто бы никакого министра не было, будто бы ничего не было вообще, а был какой-то смурной зал, где какой-то нудьга тыкал указкой в карту звездного неба и нес квелую чушь про наших космических парней, наконец-то ступивших на Сириус, где теперь тоже гордо реет наш красивый флаг. Хотя... все может быть... Может, и не за то я ее ударял пальцами по лицу, а она в ответ ловко и быстро раскроила кожу моей физиономии длинными острыми ногтями, крытыми зеленым лаком. Так что когда я встал утром и, поцеловав портрет Эрнеста Хемингуэя, висевший у нас в изголовье, запел песню «Бригантина поднимает паруса, в открытом море не обойтись без кормчего», то мой взгляд упал в зеркало, откуда на меня глядело мое, но теперь совсем чужое лицо, изукрашенное чудовищным полунацистским корябаньем. Лишь тогда я решительно и мрачно выговорил ей, тоже трясущейся с похмелья: «Все! Вот теперь-то уж окончательно все! Все, засранка!» Ух, как она извивалась!.. Я не помню... Я расскажу то, что, как мне кажется, было. Расскажу, освобожусь и засну, натянув до самой макушки свое новое суконное одеяло с надписью «НОГИ».

В здании планетария проводился средь бела дня, как я тут же понял, вечер вопросов и ответов, устроенный общественной редакцией газеты «Вперед» и добровольным умственным обществом «Либерал». На сцене, в президиуме, разместилась густая компания интеллигентных людей, одетых по случаю жары в легкие безрукавки. Среди прочих я заметил довольно противную рожу заведующего отделом поэзии вышеупомянутой газеты. Я ему однажды принес стихи о синих марсианских цветах, которые собирает для Родины одна большеглазая девушка с глазами испуганного олененка. Стихи он хвалил, напечатал, а меня теперь не узнал. Да мне и не надо было. Его звали Редакционный Друг.

Однако он был там совсем не главным, хоть и числился вице-председателем этого сборища. «Главным туточки будет наш уважаемый бывший реабилитированный министр Временного Правительства, а ныне Заслуженный Рыбовод Республики», – с улыбкой объявил Редакционный Друг, и все захлопали в ладоши.

– Так что давайте, ребятки, задавайте вопросы. Секите момент. Ведь не каждый же ж день вам удастся задавать вопросы министру, пущай и бывшему, – тонко пошутил он, вызвав тем самым дружный дружелюбный смех присутствующих.