Ревет и стонет Днепр широкий

Иванов развернул огромный лист схематического плана города. Расстелив лист на коленях, он минутку рассматривал карту, щуря глаза, чтобы прочесть мелкие надписи на улицах города. Потом взял карандаш и начал чертить.

Против царского дворца он вычертил дугу — со стороны Александровской улицы. Эта дуга своими концами упиралась в крутой обрыв над Днепром. Такую дугу практически можно считать кольцом: Совет и ревком были зажаты со всех сторон… Вторую дугу Иванов вычертил против «Арсенала» — со стороны Московской: казаки и «ударники» заходили с этой стороны. Немного подумав, он нарисовал и третью дугу — против «Арсенала» же, от Косого капонира, там стояли два военных училища: юнкера. Поколебавшись, Иванов вычертил еще одну дугу против «Арсенала» — от Бутышева переулка: пятая школа прапорщиков. Эти три дуги своими концами почти сходились, оставались лишь узкие щелочки против арсенальской «задней линии» — с Собачьей тропы, вдоль ипподрома, до авиапарка, да еще с Никольской на казармы понтонеров.

Иванов задумался надолго, грыз кончик карандаша, посматривал в потолок: проходы или… ловушка? Ведь по Александровской, Московской и Кловскому спуску казаки, «ударники» и юнкера могли соединиться. Наконец неясными точками — через Александровскую, Московскую и Кловский спуск — Иванов поставил пунктир. Потом тремя решительными движениями начертил три широкие стрелы: поперек Александровской, поперек Московской и в стык Кловского спуска и Собачьей тропы. В эти три пункта надо было направить удары, удары боевых групп прорыва: рассечь силы противника и открыть «Арсеналу» сообщение с авиапарком, а затем открыть путь для фронтального наступления — Мариинским парком справа и через губернаторскую усадьбу на дворец.

Итак… война дворцам?

Тогда, точно так же сразу и решительно, одним движением, Иванов вычертил жирный круг, пересекающий Левашевскую, Банковую, Софийский сквер, Лютеранскую и снова Левашевскую: штаб! От Виноградной, почти от своего дома, от Кругло–Университетской, Николаевской и Институтской Иванов нацелил на это кольцо четыре быстрые, короткие стрелки: так должны бы ударить на штаб красногвардейские отряды.

За мир — хижинам!

Боже мой! Все это нужно было проделать еще вчера! Пока штаб не стянул своих сил. Только наступление, а никакая там «активная оборона» по стратегии председателя Совета и председателя ревкома Юрия Пятакова!.. А теперь вот уже поздно…

Нет, не поздно! Поздно было бы на фронте, в позиционной войне — так действуют непреложные законы полевой тактики и военной стратегии, а делать революцию никогда не поздно!

Резким движением Иванов поставил точку в центре круга на штабе, и острие карандаша, пробило жесткую бумагу карты насквозь.

Именно в эту минуту дверь резко открылась и в комнату ввалился Затонский.

Владимир Петрович тяжело дышал, запыхавшись, и вид у него был странный. На голове «мономашка» — поповская бобровая шапка с изостренным бархатным верхом, на плечах купеческая шуба с таким же бобровым воротником, на ногах глубокие, профессорские калоши. В такой одежде разгуливали по Крещатику в лютые январские морозы премьеры оперного театра. Вчера был осенний холодный, промозглый, однако бобры и шуба были никак не по сезону. По лицу Владимира Петровича катился обильный пот, стеклышки очков густо запотели. Затонский сорвал очки, близоруко прищурился на керосиновую лампу и закричал:

— Катастрофа, а ты валяешься! Тоже мне — нашел врем отлеживаться!

Он снова напялил очки — они быстро отпотевали в нетопленной комнате — и грозно взглянул своим тигриным взглядом. Но взгляд его сразу наткнулся на капли засохшей крови на рубашке Иванова.

— Боже! — вскрикнул Затонский. — Кровь! Ты ранен? Где? Когда? Куда? Пуля извлечена или навылет?

— Ерунда, — отмахнулся Иванов, — небольшое кровотечение из легких. Ты же знаешь, что такое тбц?.. А чего что ты так нарядился?.. Словно сам Балабуха или тенор Собинов?

Но Затонский вопроса не услышал. Он швырнул проклятую шапку Мономаха в угол, ногой придвинул табурет, плюхнулся на него и сразу ухватил пальцами запястье Иванова. Другой рукой извлек часы из жилетного карманчика, щелкнул крышкой и начал отсчитывать пульс:

— Пятнадцать… двадцать пить…. сорок…

Иванов выдернул руку:

— Да брось ты! Какой из тебя врач? Ты же химик! И вообще — прошло уже. Зажило. Я здоров. Сейчас встаю.

Он решительным движением сел, поджав колени. Карта Киева с тихим шелестом спланировала на пол. Затонский посмотрел на нее. Дуги вокруг дворца, вокруг «Арсенала» сразу же привлекли его внимание:

— А! Тебе уже доложили! И даже вычертили дислокацию их сил! Интересно! — Затонский поднял карту. Кольцо вокруг штаба поразило его. — А это что? Кто окружает? Слушай, это не соответствует действительности! Я прямо оттуда! Из штаба. Пять минут назад. Они выставили круговую оборону, но наших против них… нет! Это фантазия!

Иванов пододвинул карту к себе и начал ее сворачивать.

— Фантазия! — подтвердил он. — Моя! Фантазировал, лежа в постели. Обольстительные мечтании, так сказать. Но ты говоришь — из штаба? Как ты туда попал? Что там? Да говори же скорее!

И Затонский, теребя бороду, свирепо поглядывая вокруг, рассказал. Он и в самом деле только что был в штабе, оплоте контрреволюционных войск, а бобровая шапка, купеческая шуба и «профессорские» калоши — это был только камуфляж для проникновения в лагерь врага: Затонский ходил в разведку.

3

Дело было так.

Когда ревком начал заседать, Затонский выл в большевистском комитете. Когда движение частей штаба к дворцу усилилось, а телефон вдруг перестал действовать и стали невозможным узнавать, что происходит по ту сторону линии осады, дежурный по комитету Лаврентий принес эту шапку, шубу и калоши и сказал Затонскому:

— Владимир! Очки у тебя профессорские, борода купеческая, да и по паспорту ты приват–доцент Киевского политехникума, надворный советник. Эту шапку, шубу и калоши я одолжил, так сказать, на часок у попа — он с перепугу спрятался сюда на случай боя: тоже мне, божий сын, нашел куда прятаться! Но ты в этом облачении будешь выглядеть настоящим недорезанным буржуем, Иди, присмотрись. В такой шубе тебя не могут не пропустить: скажешь, что проживаешь на Печерске. Словом, пока Пятаков будет излагать ревкому свои бредовые теории активной и пассивной обороны, мы сможем получить реальные сведении о положении вещей.

И Затонский пошел. Заслоны и заставы, в самом деле, пропустили его, даже не спросив документов: шапка Мономаха и поповская шуба действовали убедительнее всяких удостоверений. Александровская улица была забита войсками: казаки, «ударники», юнкера, георгиевские кавалеры. От царского дворца до Крещатика стояло самое малое тысяч пять войска. А Липки… В Липках вокруг штаба войск, должно быть, никак не меньше. Затонский свернул на Левашевскую. Тут были возведены баррикады из афишных тумб, фонарных столбов и всякой рухляди. Ого–го! Научились уже и баррикадироваться! Овладевают наукой уличных боев революционеров против царизма… В просветах баррикады выглядывали дула и щитки пулеметов, за баррикадой, до самого угла Лютеранской, видны были большие группы военных: только на улице добрая тысяча штыков. А сколько их еще притаилось во дворах? Затонский пошел прямо на баррикаду. Минуя Институтскую, он посмотрел направо. Вниз, до самого Крещатика, выстроились кони, а при них чубатые казаки. А перед поворотом на Банковую снова баррикады, и за ней жерла орудий. Самое малое — около двух тысяч сабель и… артиллерия.

За баррикаду его пропустили свободно, однако только он прошел, его сразу же схватил десяток рук:

— Ваши документы, папаша?

Шуба и борода и здесь произвели впечатление, но паспорт попросили предъявить. Затонский постарался развернуть паспорт не на первой странице — фамилия Затонского, депутата Сонета, члена большевистского комитета, слишком часто фигурировала в газетах, и юнкерам она могла быть известной. Он развернул паспорт сразу на четвертой странице; там значились: приват–доцент, преподаватель Киевского политехникума, надворный советник.